Долг с покойника ч.5

…продолжение

ГРАФ ГАПСБУРГСКИЙ

Торжественным Ахен весельем шумел;

 В старинных чертогах, на пире

Рудольф, император избранный, сидел

 В сиянье венца и в порфире.

Там кушанья рейнский фальцграф разносил;

Богемец напитки в бокалы цедил;

 И семь избирателей, чином

Устроенный древле свершая обряд,

Блистали, как звезды пред солнцем блестят,

 Пред новым своим властелином.

Кругом возвышался богатый балкон,

 Ликующим полный народом;

И клики, со всех прилетая сторон,

 Под древним сливалися сводом.

Был кончен раздор: перестала война;

Бесцарственны, грозны прошли времена;

 Судья над землею был снова;

И воля губить у меча отнята;

Не брошены слабый, вдова, сирота

 Могущим во власть без покрова.

И кесарь, наполнив бокал золотой,

 С приветливым взором вещает:

«Прекрасен мой пир; все пирует со мной;

 Все царский мой дух восхищает…

Но где ж утешитель, пленитель сердец?

Придет ли мне душу растрогать певец

 Игрой и благим поученьем?

Я песней был другом, как рыцарь простой.

Став кесарем, брошу ль обычай святой

 Пиры услаждать песпопеньем?»

И вдруг из среды величавых гостей

 Выходит, одетый таларом,

Певец в красоте поседелых кудрей.

 Младым преисполненный жаром.

«В струнах золотых вдохновенье живет,

Певец о любви благодатной поет,

 О всем, что святого есть в мире,

Что душу волнует, что сердце манит…

О чем же властитель воспеть повелит

 Певцу на торжественном пире?»

«Не мне управлять песнопевца душой

 (Певцу отвечает властитель);

Он высшую силу признал над собой;

 Минута ему повелитель;

По воздуху вихорь свободно шумит;

Кто знает, откуда, куда он летит?

 Из бездны поток выбегает;

Так песнь зарождает души глубина,

И темное чувство, из дивного сна

 При звуках воспрянув, пылает».

И смело ударил певец по струнам,

 И голос приятный раздался:

«На статном коне по горам, по полям

 За серною рыцарь гонялся;

Он с ловчим одним выезжает сам-друг

Из чащи лесной на сияющий луг,

 И едет он шагом кустами:

Вдруг слышат они: колокольчик гремит;

Идет из кустов пономарь и звонит;

 И следом священник с дарами.

И набожный граф. умиленный душой,

 Колена свои преклоняет

С сердечною верой, с горячей мольбой

 Пред Тем, что живит и спасает.

Но лугом стремился кипучий ручей;

Свирепо надувшись от сильных дождей,

 Он путь заграждал пешеходу;

И спутнику пастырь дары отдает;

И обувь снимает и смело идет

 С священною ношею в воду.

«Куда?» — изумившийся граф вопросил.

 «В село; умирающий нищий

Ждет в муках, чтоб пастырь его разрешил,

 И алчет небесныя пищи.

Недавно лежал через этот поток

Сплетенный из сучьев для пеших мосток —

 Его разбросало водою;

Чтоб душу святой благодатью спасти,

Я здесь неглубокий поток перейти

 Спешу обнаженной стопою».

И пастырю витязь коня уступил

 И подал ноге его стремя,

Чтоб он облегчить покаяньем спешил

 Страдальцу греховное бремя.

И к ловчему сам на седло пересел

И весело в чащу на лов полетел;

 Священник же, требу святую

Свершивши, при первом мерцании дня

Является к графу, смиренно коня

 Ведя за узду золотую.

«Дерзну ли помыслить я, — граф возгласил,

 Почтительно взоры склонивши, —

Чтоб конь мой ничтожной забаве служил.

 Спасителю-богу служивши?

Когда ты, отец, не приемлешь коня,

Пусть будет он даром благим от меня

 Отныне тому, чье даянье

Все блага земные, и сила, и честь,

Кому не помедлю на жертву принесть

 И силу, и честь, и дыханье».

«Да будет же вышний господь над тобой

 Своей благодатью святою;

Тебя да почтит он в сей жизни и в той,

 Как днесь он почте н был тобою;

Гельвеция славой сияет твоей;

И шесть расцветают тебе дочерей,

 Богатых дарами природы:

Да будут же (молвил пророчески он)

Уделом их шесть знаменитых корон;

 Да славятся в роды и роды».

Задумавшись, голову кесарь склонил:

 Минувшее в нем оживилось.

Вдруг быстрый он взор на певца устремил

 И таинство слов объяснилось:

Он пастыря видит в певце пред собой;

И слезы свои от толпы золотой

 Порфирой закрыл в умиленье…

Все смолкло, на кесаря очи подняв,

И всяк догадался, кто набожный граф,

 И сердцем почтил провиденье.

 УЗНИК

«За днями дни идут, идут,

 Напрасно;

Они свободы не ведут

 Прекрасной;

Об ней тоскую и молюсь,

Ее зову, не дозовусь.

Смотрю в высокое окно

 Темницы:

Все небо светом зажжено

 Денницы;

На свежих крыльях ветерка

Летают вольны облака.

И так все блага заменить

 Могилой;

И бросить свет, когда в нем жить

 Так мило;

Ах! дайте в свете подышать;

Еще мне рано умирать.

Лишь миг весенним бытие м

 Жила я;

Лишь миг на празднике земном

 Была я;

Душа готовилась любить…

И все покинуть, все забыть!»

Так голос заунывный пел

 В темнице…

И сердцем юноша летел

 К певице.

Но он в неволе, как она;

Меж ними хладная стена.

И тщетно с ней он разлучен

 Стеною:

Невидимую знает он

 Душою;

И мысль об ней и день и ночь

От сердца не отходит прочь.

Все видит он: во тьме она

 Тюремной

Сидит, раздумью предана,

 Взор томный;

Младенчески прекрасен вид;

И слезы падают с ланит.

И ночью, забывая сон,

 В мечтанье

Ее подслушивает он

 Дыханье;

И на устах его горит

Огонь ее младых ланит.

Таясь, страдания одне

 Делить с ней,

В одной темничной глубине

 Молить с ней

Согласной думой и тоской

От неба участи одной —

Вот жизнь его: другой не ждет

 Он доли;

Он, равнодушный, не зовет

 И воли:

С ней розно в свете жизни нет;

Прекрасен только ею свет.

«Не ты ль,- он мнит,- давно была

 Любима?

И не тебя ль душа звала,

 Томима

Желанья смутного тоской,

Волненьем жизни молодой?

Тебя в пророчественном сне

 Видал я;

Тобою в пламенной весне

 Дышал я;

Ты мне цвела в живых цветах;

Твой образ веял в облаках.

Когда же сердце ясный взор

 Твой встретит?

Когда, разрушив сей затвор,

 Осветит

Свобода жизнь вдвоем для нас?

Лети, лети, желанный час».

Напрасно; час не прилетел

 Желанный;

Другой создателем удел

 Избранный

Достался узнице младой —

Небесно-тайный, не земной.

Раз слышит он: затворов гром,

 Рыданье,

Звук цепи, голоса… потом

 Молчанье…

И ужас грудь его томит —

И тщетно ждет он… все молчит.

Увы! удел его решен…

 Угрюмый,

Навек грядущего лишен,

 Все думы

За ней он в гроб переселил

И молит рок, чтоб поспешил.

Однажды — только занялась

 Денница —

Его со стуком расперлась

 Темница.

«О радость! (мнит он) скоро к ней!»

И что ж?.. Свобода у дверей.

Но хладно принял он привет

 Свободы:

Прекрасного уж в мире нет;

 Дни, годы

Напрасно будут проходить…

Погибшего не возвратить.

Ах! слово милое об ней

 Кто скажет?

Кто след ее забытых дней

 Укажет?

Кто знает, где она цвела?

Где тот, кого своим звала?

И нет ему в семье родной

 Услады;

Задумчив, грустию немой

 Он взгляды

Сердечные встречает их;

Он в людстве сумрачен и тих.

Настанет день — ни с места он;

 Безгласный,

Душой в мечтанье погружен,

 Взор страстный

Исполнен смутного огня,

Стоит он, голову склоня.

Но тихо в сумраке ночей

 Он бродит

И с неба темного очей

 Не сводит

Звезда знакомая там есть;

Она к нему приносит весть…

О милом весть и в мир иной

 Призванье…

И делит с тайной он звездой

 Страданье;

Ее краса оживлена:

Ему в ней светится она.

Он таял, гаснул и угас…

 И мнилось,

Что вдруг пред ним в последний час

 Явилось

Все то, чего душа ждала,

И жизнь в улыбке отошла.

ЗАМОК СМАЛЬГОЛЬМ, ИЛИ ИВАНОВ ВЕЧЕР

До рассвета поднявшись, коня оседлал

 Знаменитый Смальгольмский барон;

И без отдыха гнал, меж утесов и скал,

 Он коня, торопясь в Бротерстон.

Не с могучим Боклю совокупно спешил

 На военное дело барон;

Не в кровавом бою переведаться мнил

 За Шотландию с Англией он;

Но в железной броне он сидит на коне;

 Наточил он свой меч боевой;

И покрыт он щитом; и топор за седлом

 Укреплен двадцатифунтовой.

Через три дни домой возвратился барон,

 Отуманен и бледен лицом;

Через силу и конь, опенен, запылен,

 Под тяжелым ступал седоком.

Анкрамморския битвы барон не видал,

 Где потоками кровь их лилась,

Где на Эверса грозно Боклю напирал,

 Где за родину бился Дуглас;

Но железный шелом был иссечен на нем,

 Был изрублен и панцирь и щит,

Был недавнею кровью топор за седлом,

 Но не английской кровью покрыт.

Соскочив у часовни с коня за стеной,

 Притаяся в кустах, он стоял;

И три раза он свистнул — и паж молодой

 На условленный свист прибежал.

«Подойди, мой малютка, мой паж молодой,

 И присядь на колена мои;

Ты младенец, но ты откровенен душой,

 И слова непритворны твои.

Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;

 Мне теперь ты всю правду скажи:

Что заметил? Что было с твоей госпожой?

 И кто был у твоей госпожи?»

«Госпожа по ночам к отдаленным скалам,

 Где маяк, приходила тайком

(Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам

 Не прокрасться во мраке ночном).

И на первую ночь непогода была,

 И без умолку филин кричал;

И она в непогоду ночную пошла

 На вершину пустынную скал.

Тихомолком подкрался я к ней в темноте;

 И сидела одна — я узрел;

Не стоял часовой на пустой высоте;

 Одиноко маяк пламенел.

На другую же ночь — я за ней по следам

 На вершину опять побежал, —

О творец, у огня одинокого там

 Мне неведомый рыцарь стоял.

Подпершися мечом, он стоял пред огнем,

 И беседовал долго он с ней;

Но под шумным дождем, но при ветре ночном

 Я расслушать не мог их речей.

И последняя ночь безненастна была,

 И порывистый ветер молчал;

И к маяку она на свиданье пошла;

 У маяка уж рыцарь стоял.

И сказала (я слышал): «В полуночный час,

 Перед светлым Ивановым днем,

Приходи ты; мой муж не опасен для нас:

 Он теперь на свиданье ином;

Он с могучим Боклю ополчился теперь:

 Он в сраженье забыл про меня —

И тайком отопру я для милого дверь

 Накануне Иванова дня».

«Я не властен прийти, я не должен прийти,

 Я не смею прийти (был ответ);

Пред Ивановым днем одиноким путем

 Я пойду… мне товарища нет».

«О, сомнение прочь! безмятежная ночь

 Пред великим Ивановым днем

И тиxa и темна, и свиданьям она

 Благосклонна в молчанье своем.

Я собак привяжу, часовых уложу,

 Я крыльцо пересыплю травой,

И в приюте моем, пред Ивановым днем,

 Безопасен ты будешь со мной».

«Пусть собака молчит, часовой не трубит,

 И трава не слышна под ногой, —

Но священник есть там; он не спит по ночам;

 Он приход мой узнает ночной».

«Он уйдет к той поре: в монастырь на горе

 Панихиду он позван служить:

Кто-то был умерщвлен; по душе его он

 Будет три дни поминки творить».

Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,

 Он ужасен стоял при огне.

«Пусть о том, кто убит, он поминки творит:

 То, быть может, поминки по мне.

Но полуночный час благосклонен для нас:

 Я приду под защитою мглы».

Он сказал… и она… я смотрю… уж одна

 У маяка пустынной скалы».

И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,

 И кипел, и горел, и сверкал.

«Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?

 Он, клянусь небесами, пропал!»

«Показалося мне при блестящем огне:

 Был шелом с соколиным пером,

И палаш боевой на цепи золотой,

 Три звезды на щите голубом».

«Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;

 Сей полуночный мрачный пришлец

Был не властен прийти: он убит на пути;

 Он в могилу зарыт, он мертвец».

«Нет! не чудилось мне; я стоял при огне,

 И увидел, услышал я сам,

Как его обняла, как его назвала:

 То был рыцарь Ричард Кольдингам».

И Смальгольмский барон, изумлен, поражен

 И хладел, и бледнел, и дрожал.

«Нет! в могиле покой; он лежит под землей

 Ты неправду мне, паж мой, сказал.

Где бежит и шумит меж утесами Твид,

 Где подъемлется мрачный Эльдон,

Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдипгам

 Потаенным врагом умерщвлен.

Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд:

 Оглушен был ты бурей ночной;

Уж три ночи, три дня, как поминки творят

 Чернецы за его упокой».

Он идет в ворота, он уже на крыльце,

 Он взошел по крутым ступеням

На площадку, и видит: с печалью в лице,

 Одипоко-унылая, там

Молодая жена — и тиха, и бледна,

 К в мечтании грустном глядит

На поля, небеса, на Мертонски леса,

 На прозрачно бегущую Твид.

«Я с тобою опять, молодая жена».

 «В добрый час, благородный барон.

Что расскажешь ты мне? Решена ли война?

 Поразил ли Боклю иль сражен?»

«Англичанин разбит; англичанин бежит

 С Анкрамморских кровавых полей;

И Боклю наблюдать мне маяк мой велит

 И беречься недобрых гостей».

При ответе таком изменилась лицом

 И ни слова… ни слова и он;

И пошла в свой покой с наклоненной главой,

 И за нею суровый барон.

Ночь покойна была, но заснуть не дала.

 Он вздыхал, он с собой говорил:

«Не пробудится он; не подымется он;

 Мертвецы не встают из могил».

Уж заря занялась; был таинственный час

 Меж рассветом и утренней тьмой;

И глубоким он сном пред Ивановым днем

 Вдруг заснул близ жены молодой.

Не спалося лишь ей, не смыкала очей…

 И бродящим, открытым очам,

При лампадном огне, в шишаке и броне

 Вдруг явился Ричард Кольдингам.

«Воротись, удалися», — она говорит.

 «Я к свиданью тобой приглашен;

Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит,-

 Не страшись, не услышит нас он.

Я во мраке ночном потаенным врагом

 На дороге изменой убит;

Уж три ночи, три дня, как монахи меня

 Поминают — и труп мой зарыт.

Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!

 И ужасный теперь ему сон!

И надолго во мгле на пустынной скале,

 Где маяк, я бродить осужден;

Где видалися мы под защитою тьмы,

 Там скитаюсь теперь мертвецом;

И сюда с высоты не сошел бы… но ты

 Заклинала Ивановым днем».

Содрогнулась она и, смятенья полна,

 Вопросила: «Но что же с тобой?

Дай один мне ответ — ты спасен ли иль нет?..»

 Он печально потряс головой.

«Выкупается кровью пролитая кровь,-

 То убийце скажи моему.

Беззаконную небо карает любовь,-

 Ты сама будь свидетель тому».

Он тяжелою шуйцей коснулся стола;

 Ей десницею руку пожал —

И десница как острое пламя была,

 И по членам огонь пробежал.

И печать роковая в столе вожжена:

 Отразилися пальцы на нем;

На руке ж — но таинственно руку она

 Закрывала с тех пор полотном.

Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:

 И грустна и на свет не глядит;

Есть в Мельрозской обители мрачный монах:

 И дичится людей и молчит.

Сей монах молчаливый и мрачный — кто он?

 Та монахиня — кто же она?

То убийца, суровый Смальгольмский барон;

 То его молодая жена.

ТОРЖЕСТВО ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Пал Приамов град священный;

Грудой пепла стал Пергам;

И, победой насыщенны,

К острогрудым кораблям

Собрались эллены — тризну

В честь минувшего свершить

И в желанную отчизну,

К берегам Эллады плыть.

 Пойте, пойте гимн согласный:

 Корабли обращены

 От враждебной стороны

 К нашей Греции прекрасной.

Брегом шла толпа густая

Илионских дев и жен:

Из отеческого края

Их вели в далекий плен.

И с победной песнью дикой

Их сливался тихий стон

По тебе, святой, великий,

Невозвратный Илион.

 Вы. родные холмы, нивы,

 Нам вас боле не видать;

 Будем в рабстве увядать…

 О, сколь мертвые счастливы!

И с предведеньем во взгляде

Жертву сам Калхас заклал:

Грады зиждущей Палладе

И губящей (он воззвал),

Буреносцу Посидону,

Воздымателю валов,

И носящему Горгону

Богу смертных и богов!

 Суд окончен; спор решился;

 Прекратилася борьба;

 Все исполнила Судьба:

 Град великий сокрушился.

Царь народов, сын Атрея

Обозрел полков число:

Вслед за ним на брег Сигея

Много, много их пришло…

И незапный мрак печали

Отуманил царский взгляд:

Благороднейшие пали…

Мало с ним пойдет назад.

 Счастлив тот, кому сиянье

 Бытия сохранено,

 Тот, кому вкусить дано

 С милой родиной свиданье!

И не всякий насладится

Миром в свой пришедши дом:

Часто злобный ков таится

За домашним алтарем;

Часто Марсом пощаженный

Погибает от друзей

(Рек, Палладой вдохновенный,

Хитроумный Одиссей).

 Счастлив тот, чей дом украшен

 Скромной верностью жены!

 Жены алчут новизны:

 Постоянный мир им страшен.

И стоящий близ Елены

Менелай тогда сказал:

Плод губительный измены —

Ею сам изменник пал;

И погиб виной Парида

Отягченный Илион…

Неизбежен суд Кронида,

Все блюдет с Олимпа он.

 Злому злой конец бывает:

 Гибнет жертвой Эвменид,

 Кто безумно, как Парид,

 Право гостя оскверняет.

Пусть веселый взор счастливых

(Оилеев сын сказал)

Зрит в богах богов правдивых;

Суд их часто слеп бывал:

Скольких бодрых жизнь побле кла!

Скольких низких рок щадит!..

Нет великого Патрокла;

Жив презрительный Терсит.

 Смертный, царь Зевес Фортуне

 Своенравной предал нас:

 Уловляй же быстрый час,

 Не тревожа сердца втуне.

Лучших бой похитил ярый!

Вечно памятен нам будь,

Ты, мой брат, ты, под удары

Подставлявший твердо грудь,

Ты, который нас, пожаром

Осажденных, защитил…

Но коварнейшему даром

Щит и меч Ахиллов был.

 Мир тебе во тьме Эрева!

 Жизнь твою не враг отнял:

 Ты своею силой пал,

 Жертва гибельного гнева.

О Ахилл! о мой родитель!

(Возгласил Неоптолем)

Быстрый мира посетитель,

Жребий лучший взял ты в нем.

Жить в любви племен делами —

Благо первое земли;

Будем вечны именами

И сокрытые в пыли!

 Слава дней твоих нетленна;

 В песнях будет цвесть она:

 Жизнь живущих неверна,

 Жизнь отживших неизменна!

Смерть велит умолкнуть злобе

(Диомед провозгласил):

Слава Гектору во гробе!

Он краса Пергама был;

Он за край, где жили деды,

Веледушно пролил кровь;

Победившим — честь победы!

Охранявшему — любовь!

 Кто, на суд явясь кровавый,

 Славно пал за отчий дом:

 Тот, почте нный и врагом,

 Будет жить в преданьях славы.

Нестор, жизнью убеленный,

Нацедил вина фиал

И Гекубе сокрушенной

Дружелюбно выпить дал.

Пей страданий утоленье;

Добрый Вакхов дар вино:

И веселость и забвенье

Проливает в нас оно.

 Пей, страдалица! печали

 Услаждаются вином:

 Боги жалостные в нем

 Подкрепленье сердцу дали.

Вспомни матерь Ниобею:

Что изведала она!

Сколь ужасная над нею

Казнь была совершена!

Но и с нею, безотрадной,

Добрый Вакх недаром был:

Он струею виноградной

Вмиг тоску в ней усыпил.

 Если грудь вином согрета

 И в устах вино кипит:

 Скорби наши быстро мчит

 Их смывающая Лета.

И вперила взор Кассандра,

Вняв шепнувшим ей богам,

На пустынный брег Скамандра,

На дымящийся Пергам.

Все великое земное

Разлетается, как дым:

Ныне жребий выпал Трое,

Завтра выпадет другим…

 Смертный, силе, нас гнетущей,

 Покоряйся и терпи;

 Спящий в гробе, мирно спи;

 Жизнью пользуйся, живущий.

 КУБОК

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой.

 В ту бездну прыгнет с вышины?

Бросаю мой кубок туда золотой:

 Кто сыщет во тьме глубины

Мой кубок и с ним возвратится безвредно,

Тому он и будет наградой победной».

Так царь возгласил, и с высокой скалы,

 Висевшей над бездной морской,

В пучину бездонной, зияющей мглы

 Он бросил свой кубок златой.

«Кто, смелый, на подвиг опасный решится?

Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?»

Но рыцарь и латник недвижно стоят;

 Молчанье — на вызов ответ;

В молчанье на грозное море глядят;

 За кубком отважного нет.

И в третий раз царь возгласил громогласно:

«Отыщется ль смелый на подвиг опасный?»

И все безответны… вдруг паж молодой

 Смиренно и дерзко вперед;

Он снял епанчу, и снял пояс он свой;

 Их молча на землю кладет…

И дамы и рыцари мыслят, безгласны:

«Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?»

И он подступает к наклону скалы

 И взор устремил в глубину…

Из чрева пучины бежали валы,

 Шумя и гремя, в вышину;

И волны спирались и пена кипела:

Как будто гроза, наступая, ревела.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,

 Как влага, мешаясь с огнем,

Волна за волною; и к небу летит

 Дымящимся пена столбом;

Пучина бунтует, пучина клокочет…

Не море ль из моря извергнуться хочет?

И вдруг, успокоясь, волненье легло;

 И грозно из пены седой

Разинулось черною щелью жерло;

 И воды обратно толпой

Помчались во глубь истощенного чрева;

И глубь застонала от грома и рева.

И он, упредя разъяренный прилив,

 Спасителя-бога призвал.

И дрогнули зрители, все возопив, —

 Уж юноша в бездне пропал.

И бездна таинственно зев свой закрыла:

Его не спасет никакая уж сила.

Над бездной утихло… в ней глухо шумит…

 И каждый, очей отвести

Не смея от бездны, печально твердит:

 «Красавец отважный, прости!»

Все тише и тише на дне ее воет…

И сердце у всех ожиданием ноет.

«Хоть брось ты туда свой венец золотой,

 Сказав: кто венец возвратит,

Тот с ним и престол мой разделит со мной!-

 Меня твой престол не прельстит.

Того, что скрывает та бездна немая,

Ничья здесь душа не расскажет живая.

Немало судов, закруженных волной,

 Глотала ее глубина:

Все мелкой назад вылетали щепой

 С ее неприступного дна…»

Но слышится снова в пучине глубокой

Как будто роптанье грозы недалекой.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,

 Как влага, мешаясь с огнем,

Волна за волною; и к небу летит

 Дымящимся пена столбом…

И брызнул поток с оглушительным ревом,

Извергнутый бездны зияющим зевом.

Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины

 Мелькнуло живой белизной…

Мелькнула рука и плечо из волны…

 И борется, спорит с волной…

И видят — весь берег потрясся от клича —

Он левою правит, а в правой добыча.

И долго дышал он, и тяжко дышал,

 И божий приветствовал свет…

И каждый с весельем: «Он жив! — повторял.-

 Чудеснее подвига нет!

Из темного гроба, из пропасти влажной

Спас душу живую красавец отважный».

Он на берег вышел; он встречен толпой;

 К царевым ногам он упал;

И кубок у ног положил золотой;

 И дочери царь приказал:

Дать юноше кубок с струе й винограда;

И в сладость была для него та награда.

«Да здравствует царь! Кто живет на земле,

 Тот жизнью земной веселись!

Но страшно в подземной таинственной мгле.

 И смертный пред богом смирись:

И мыслью своей не желай дерзновенно

Знать тайны, им мудро от нас сокровенной.

Стрелою стремглав полетел я туда…

 И вдруг мне навстречу поток;

Из трещины камня лилася вода;

 И вихорь ужасный повлек

Меня в глубину с непонятною силой…

И страшно меня там кружило и било.

Но богу молитву тогда я принес,

 И он мне спасителем был:

Торчащий из мглы я увидел утес

 И крепко его обхватил;

Висел там и кубок на ветви коралла:

В бездонное влага его не умчала.

И смутно все было внизу подо мной

 В пурпуровом сумраке там;

Все спало для слуха в той бездне глухой;

 Но виделось страшно очам,

Как двигались в ней безобразные груды,

Морской глубины несказанные чуды.

Я видел, как в черной пучине кипят,

 В громадный свиваяся клуб,

И млат водяной, и уродливый скат,

 И ужас морей однозуб;

И смертью грозил мне, зубами сверкая,

Мокой ненасытный, гиена морская.

И был я один с неизбежной судьбой,

 От взора людей далеко;

Один меж чудовищ с любящей душой,

 Во чреве земли, глубоко

Под звуком живым человечьего слова,

Меж страшных жильцов подземелья немова.

И я содрогался… вдруг слышу: ползет

 Стоногое грозно из мглы,

И хочет схватить, и разинулся рот…

 Я в ужасе прочь от скалы!..

То было спасеньем: я схвачен приливом

И выброшен вверх водомета порывом».

Чудесен рассказ показался царю:

 «Мой кубок возьми золотой;

Но с ним я и перстень тебе подарю,

 В котором алмаз дорогой,

Когда ты на подвиг отважишься снова

И тайны все дна перескажешь морскова».

То слыша, царевна с волненьем в груди,

 Краснея, царю говорит:

«Довольно, родитель; его пощади!

 Подобное кто совершит?

И если уж должно быть опыту снова,

То рыцаря вышли, не пажа младова».

Но царь, не внимая, свой кубок златой

 В пучину швырнул с высоты:

«И будешь здесь рыцарь любимейший мой,

 Когда с ним воротишься, ты;

И дочь моя, ныне твоя предо мною

Заступница, будет твоею женою».

В нем жизнью небесной душа зажжена;

 Отважность сверкнула в очах;

Он видит: краснеет, бледнеет она;

 Он видит: в ней жалость и страх…

Тогда, неописанной радостью полный,

На жизнь и погибель он кинулся в волны…

Утихну ла бездна… и снова шумит…

 И пеною снова полна…

И с трепетом в бездну царевна глядит…

 И бьет за волною волна…

Приходит, уходит волна быстротечно:

А юноши нет и не будет уж вечно.

ПОЛИКРАТОВ ПЕРСТЕНЬ

На кровле он стоял высоко

И на Самос богатый око

С весельем гордым преклонял.

«Сколь щедро взыскан я богами!

Сколь счастлив я между царями!»-

Царю Египта он сказал.

«Тебе благоприятны боги;

Они к твоим врагам лишь строги

И всех их предали тебе;

Но жив один, опасный мститель;

Пока он дышит… победитель,

Не доверяй своей судьбе».

Еще не кончил он ответа,

Как из союзного Милета

Явился присланный гонец:

«Победой ты украшен новой;

Да обовьет опять лавровый

Главу властителя венец;

Твой враг постигнут строгой местью;

Меня послал к вам с этой вестью

Наш полководец Полидор».

Рука гонца сосуд держала:

В сосуде голова лежала;

Врага узнал в ней царский взор.

И гость воскликнул с содроганьем:

«Страшись! Судьба очарованьем

Тебя к погибели влечет.

Неверные морские волны

Обломков корабельных полны:

Еще не в пристани твой флот».

Еще слова его звучали…

А клики брег уж оглашали,

Народ на пристани кипел;

И в пристань, царь морей крылатый.

Дарами дальних стран богатый,

Флот торжествующий влетел.

И гость, увидя то, бледнеет.

«Тебе Фортуна благодеет…

Но ты не верь, здесь хитрый ков,

Здесь тайная погибель скрыта:

Разбойники морские Крита

От здешних близко берегов».

И только выронил он слово,

Гонец вбегает с вестью новой:

«Победа, царь! Судьбе хвала!

Мы торжествуем над врагами:

Флот критский истреблен богами;

Его их буря пожрала».

Испуган гость нежданной вестью…

«Ты счастлив; но судьбины лестью

Такое счастье мнится мне:

Здесь вечны блага не бывали,

И никогда нам без печали

Не доставалися оне.

И мне все в жизни улыбалось;

Неизменяемо, казалось,

Я силой вышней был храним;

Все блага прочил я для сына…

Его, его взяла судьбина;

Я долг мой сыном заплатил.

Чтоб верной избежать напасти,

Моли невидимые власти

Подлить печали в твой фиал.

Судьба и в милостях мздоимец:

Какой, какой ее любимец

Свой век не бедственно кончал?

Когда ж в несчастье рок откажет,

Исполни то, что друг твой скажет:

Ты призови несчастье сам.

Твои сокровища несметны:

Из них скорей, как дар заветный,

Отдай любимое богам».

Он гостю внемлет с содроганьем:

«Моим избранным достояньем

Доныне этот перстень был;

Но я готов властям незримым

Добром пожертвовать любимым…»

И перстень в море он пустил.

Наутро, только луч денницы

Озолотил верхи столицы,

К царю является рыбарь:

«Я рыбу, пойманную мною,

Чудовище величиною,

Тебе принес в подарок, царь!»

Царь изъявил благоволенье…

Вдруг царский повар в исступленье

С нежданной вестию бежит:

«Найден твой перстень драгоценный,

Огромной рыбой поглощенный,

Он в ней ножом моим открыт».

Тут гость, как пораженный громом,

Сказал: «Беда над этим домом!

Нельзя мне другом быть твоим;

На смерть ты обречен судьбою:

Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою…»

Сказал и разлучился с ним.

продолжение следует…