Долг с покойника ч.6

…окончание

 ЖАЛОБА ЦЕРЕРЫ

Снова гений жизни веет;

Возвратилася весна;

Холм на солнце зеленеет;

Лед разрушила волна;

Распустившийся дымится

Благовониями лес,

И безоблачен глядится

В воды зеркальны Зевес;

Все цветет — лишь мой единый

Не взойдет прекрасный цвет:

Прозерпины, Прозерпины

На земле моей уж нет.

Я везде ее искала.

В дневном свете и в ночи;

Все за ней я посылала

Аполлоновы лучи;

Но ее под сводом неба

Не нашел всезрящий бог;

А подземной тьмы Эреба

Луч его пронзить не мог:

Те брега недостижимы,

И богам их страшен вид…

Там она! неумолимый

Ею властвует Аид.

Кто ж мое во мрак Плутона

Слово к ней перенесет?

Вечно ходит челн Харона,

Но лишь тени он берет.

Жизнь подземного страшится;

Недоступен ад и тих;

И с тех пор, как он стремится,

Стикс не видывал живых;

Тьма дорог туда низводит;

Ни одной оттуда нет;

И отшедший не приходит

Никогда опять на свет.

Сколь завидна мне, печальной,

Участь смертных матерей!

Легкий пламень погребальный

Возвращает им детей;

А для нас, богов нетленных,

Что усладою утрат?

Нас, безрадостно-блаженных,

Парки строгие щадят…

Парки, парки, поспешите

С неба в ад меня послать;

Прав богини не щадите:

Вы обрадуете мать.

В тот предел — где, утешенью

И веселию чужда,

Дочь живет — свободной тенью

Полетела б я тогда;

Близ супруга, на престоле

Мне предстала бы она,

Грустной думою о воле

И о матери полна;

И ко мне бы взор склонился,

И меня узнал бы он,

И над нами б прослезился

Сам безжалостный Плутон.

Тщетный призрак! стон напрасный!

Все одним путем небес

Ходит Гелиос прекрасный;

Все навек решил Зевес;

Жизнью горнею доволен,

Ненавидя адску ночь,

Он и сам отдать не волен

Мне утраченную дочь.

Там ей быть, доколь Аида

Не осветит Аполлон

Или радугой Ирида

Не сойдет на Ахерон!

Нет ли ж мне чего от милой,

В сладкопамятный завет:

Что осталось все, как было,

Что для нас разлуки нет?

Нет ли тайных уз, чтоб ими

Снова сблизить мать и дочь,

Мертвых с милыми живыми,

С светлым днем подземну ночь?..

Так, не все следы пропали!

К ней дойдет мой нежный клик:

Нам святые боги дали

Усладительный язык.

В те часы, как хлад Борея

Губит нежных чад весны,

Листья падают, желтея,

И леса обнажены:

Из руки Вертумна щедрой

Семя жизни взять спешу

И, его в земное недро

Бросив, Стиксу приношу;

Сердцу дочери вверяю

Тайный дар моей руки

И, скорбя, в нем посылаю

Весть любви, залог тоски.

Но когда с небес слетает

Вслед за бурями весна:

В мертвом снова жизнь играет,

Солнце греет семена;

И, умершие для взора,

Вняв они весны привет

Из подземного затвора

Рвутся радостно на свет:

Лист выходит в область неба,

Корень ищет тьмы ночной;

Лист живет лучами Феба,

Корень Стиксовой струе й.

Ими таинственно слита

Область тьмы с страною дня,

И приходят от Коцита

С ними вести для меня;

И ко мне в живом дыханье

Молодых цветов весны

Подымается признанье,

Глас родной из глубины;

Он разлуку услаждает,

Он душе моей твердит:

Что любовь не умирает

И в отшедших за Коцит.

О! приветствую вас, чада

Расцветающих полей;

Вы тоски моей услада,

Образ дочери моей;

Вас налью благоуханьем,

Напою живой росой

И с Аврориным сияньем

Поравняю красотой;

Пусть весной природы младость,

Пусть осенний мрак полей

И мою вещают радость

И печаль души моей.

 ДОНИКА

Есть озеро перед скалой огромной;

 На той скале давно стоял

Высокий замок и громадой темной

 Прибрежны воды омрачал.

На озере ладья не попадалась;

 Рыбак страшился удить в нем;

И ласточка, летя над ним, боялась

 К нему дотронуться крылом.

Хотя б стада от жажды умирали,

 Хотя б палил их летний зной:

От берегов его они бежали

 Смятенно-робкою толпой.

Случалося, что ветер и осокой

 У озера не шевелил:

А волны в нем вздымалися высоко,

 И в них ужасный шепот был.

Случалося, что, бурею разима,

 Дрожала твердая скала:

А мертвых вод поверхность недвижима

 Была спокойнее стекла.

И каждый раз — в то время, как могилой

 Кто в замке угрожаем был,-

Пророчески, гармонией унылой

 Из бездны голос исходил.

И в замке том, могуществом великий,

 Жил Ромуальд; имел он дочь;

Пленялось все красой его Доники:

 Лицо — как день, глаза — как ночь.

И рыцарей толпа пред ней теснилась:

 Все душу приносили в дар;

Одним из них красавица пленилась:

 Счастливец этот был Эврар.

И рад отец; и скоро уж наступит

 Желанный, сладкий час, когда

Во храме их священник совокупит

 Святым союзом навсегда.

Был вечер тих, и небеса алели;

 С невестой шел рука с рукой

Жених: они на озеро глядели

 И услаждались тишиной.

Ни трепета в листах дерев, ни знака

 Малейшей зыби на водах…

Лишь лаяньем Деникина собака

 Пугала пташек на кустах.

Любовь в груди невесты пламенела

 И в темных таяла очах;

На жениха с тоской она глядела:

 Ей в душу вкрадывался страх.

Все было вкруг какой-то полно тайной:

 Безмолвно гас лазурный свод;

Какой-то сон лежал необычайный

 Над тихою равниной вод.

Вдруг бездна их унылый и глубокий

 И тихий голос издала:

Гармония в дали небес высокой

 Отозвалась и умерла…

При звуке сем Доника побледнела

 И стала сумрачно-тиха;

И вдруг… она трепещет, охладела

 И пала в руки жениха.

Оцепенев, в безумстве исступленья,

 Отчаянный он поднял крик…

В Донике нет ни чувства, ни движенья:

 Сомкнуты очи, мертвый лик.

Он рвется… плачет… вдруг пошевелились

 Ее уста… потрясена

Дыханьем легким грудь… глаза открылись.

 И встала медленно она.

И мутными глядит кругом очами,

 И к другу на руку легла,

И, слабая, неверными шагами

 Обратно в замок с ним пошла.

И были с той поры ее ланиты

 Не свежей розы красотой,

Но бледностью могильною покрыты;

 Уста пугали синевой.

В ее глазах, столь сладостно сиявших,

 Какой-то острый луч сверкал,

И с бледностью ланит, глубоко впавших,

 Он что-то страшное сливал.

Ласкаться к ней собака уж не смела;

 Ее прикликать не могли;

На госпожу, дичась, она глядела

 И выла жалобно вдали.

Но нежная любовь не изменила:

 С глубокой нежностью Эврар

Скорбел об ней, и тайной скорби сила

 Любви усиливала жар.

И милая, деля его страданья,

 К его склонилася мольбам:

Назначен день для бракосочетанья;

 Жених повел невесту в храм.

Но лишь туда вошли они, чтоб верный

 Пред алтарем обет изречь:

Иконы все померкли вдруг, и серный

 Дым побежал от брачных свеч.

И вот жених горячею рукою

 Невесту за руку берет…

Но ужас овладел его душою:

 Рука та холодна, как лед.

И вдруг он вскрикнул… окружен лучами,

 Пред ним бесплотный дух стоял

С ее лицом, улыбкою, очами…

 И в нем Донику он узнал.

Сама ж она с ним не стояла рядом:

 Он бледный труп один узрел…

А мрачный бес, в нее вселенный адом,

 Ужасно взвыл и улетел.

СУД БОЖИЙ НАД ЕПИСКОПОМ

Были и лето и осень дождливы;

Были потоплены пажити, нивы;

Хлеб на полях не созрел и пропал;

Сделался голод; народ умирал.

Но у епископа милостью неба

Полны амбары огромные хлеба;

Жито сберег прошлогоднее он:

Был осторожен епископ Гаттон.

Рвутся толпой и голодный и нищий

В двери епископа, требуя пищи;

Скуп и жесток был епископ Гаттон:

Общей бедою не тронулся он.

Слушать их вопли ему надоело;

Вот он решился на страшное дело:

Бедных из ближних и дальних сторон,

Слышно, скликает епископ Гаттон.

«Дожили мы до нежданного чуда:

Вынул епископ добро из-под спуда;

Бедных к себе на пирушку зовет»,-

Так говорил изумленный народ.

К сроку собралися званые гости,

Бледные, чахлые, кожа да кости;

Старый, огромный сарай отворе н:

В нем угостит их епископ Гаттон.

Вот уж столпились под кровлей сарая

Все пришлецы из окружного края…

Как же их принял епископ Гаттон?

Был им сарай и с гостями сожжен.

Глядя епископ на пепел пожарный

Думает: «Будут мне все благодарны;

Разом избавил я шуткой моей

Край наш голодный от жадных мышей».

В замок епископ к себе возвратился,

Ужинать сел, пировал, веселился,

Спал, как невинный, и снов не видал…

Правда! но боле с тех пор он не спал.

Утром он входит в покой, где висели

Предков портреты, и видит, что съели

Мыши его живописный портрет,

Так, что холстины и признака нет.

Он обомлел; он от страха чуть дышит…

Вдруг он чудесную ведомость слышит:

«Наша округа мышами полна,

В житницах съеден весь хлеб до зерна».

Вот и другое в ушах загремело:

«Бог на тебя за вчерашнее дело!

Крепкий твой замок, епископ Гаттон,

Мыши со всех осаждают сторон».

Ход был до Рейна от замка подземный;

В страхе епископ дорогою темной

К берегу выйти из замка спешит:

«В Рейнской башне спасусь» (говорит).

Башня из рейнских вод подымалась;

Издали острым утесом казалась,

Грозно из пены торчащим, она;

Стены кругом ограждала волна.

В легкую лодку епископ садится;

К башне причалил, дверь запер и мчится

Вверх по гранитным крутым ступеням:

В страхе один затворился он там.

Стены из стали казалися слиты,

Были решетками окна забиты,

Ставни чугунные, каменный свод,

Дверью железною запертый вход.

Узник не знает, куда приютиться;

На пол, зажмурив глаза, он ложится…

Вдруг он испуган стенаньем глухим:

Вспыхнули ярко два глаза над ним.

Смотрит он… кошка сидит и мяучит;

Голос тот грешника давит и мучит;

Мечется кошка; невесело ей:

Чует она приближенье мышей.

Пал на колени епископ и криком

Бога зовет в исступлении диком.

Воет преступник… а мыши плывут…

Ближе и ближе… доплыли… ползут.

Вот уж ему в расстоянии близком

Слышно, как лезут с роптаньем и писком;

Слышно, как стену их лапки скребут;

Слышно, как камень их зубы грызут.

Вдруг ворвались неизбежные звери;

Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,

Спереди, сзади, с боков, с высоты…

Что тут, епископ, почувствовал ты?

Зубы об камни они навострили,

Грешнику в кости их жадно впустили,

Весь по суставам раздернут был он…

Так был наказан епископ Гаттон.

АЛОНЗО

Из далекой Палестины

 Возвратясь, певец Алонзо

 К замку Бальби приближался,

 Полон песней вдохновенных:

Там красавица младая,

 Струны звонкие подслушав,

 Обомлеет, затрепещет

 И с альтана взор наклонит.

Он приходит в замок Бальби,

 И под окнами поет он

 Все, что сердце молодое

 Втайне выдумать умело.

И цветы с высоких окон,

 Видит он, к нему склонились;

 Но царицы сладких песней

 Меж цветами он не видит.

И ему тогда прохожий

 Прошептал с лицом печальным:

 «Не тревожь покоя мертвых;

 Спит во гробе Изолина».

И на то певец Алонзо

 Не ответствовал ни слова:

 Но глаза его потухли,

 И не бьется боле сердце.

Как незапным дуновеньем

 Ветерок лампаду гасит,

 Так угас в одно мгновенье

 Молодой певец от слова.

Но в старинной церкви замка,

 Где пылали ярко свечи,

 Где во гробе Изолина

 Под душистыми цветами

Бледноликая лежала,

 Всех проник незапный трепет:

 Оживленная, из гроба

 Изолина поднялася…

От бесчувствия могилы

 Возвратясь незапно к жизни,

 В гробовой она одежде,

 Как в уборе брачном, встала;

И, не зная, что с ней было,

 Как объятая виденьем,

 Изумленная спросила:

 «Не пропел ли здесь Алонзо?..»

Так, пропел он, твой Алонзо!

 Но ему не петь уж боле:

 Пробудив тебя из гроба,

 Сам заснул он, и навеки.

Там, в стране преображенных,

 Ищет он свою земную,

 До него с земли на небо

 Улетевшую подругу…

Небеса кругом сияют,

 Безмятежны и прекрасны…

 И, надеждой обольщенный,

 Их блаженства пролетая,

Кличет там он: «Изолина!»

 И спокойно раздается:

 «Изолина! Изолина!»-

 Там в блаженствах безответных.

ЛЕНОРА

Леноре снился страшный сон,

 Проснулася в испуге.

«Где милый? Что с ним? Жив ли он?

 И верен ли подруге?»

Пошел в чужую он страну

За Фридериком на войну;

 Никто об нем не слышит;

 А сам он к ней не пишет.

С императрицею король

 За что-то раздружились,

И кровь лилась, лилась… доколь

 Они не помирились.

И оба войска, кончив бой,

С музыкой, песнями, пальбой,

 С торжественностью ратной

 Пустились в путь обратный.

Идут! идут! за строем строй;

 Пылят, гремят, сверкают;

Родные, ближние толпой

 Встречать их выбегают;

Там обнял друга нежный друг,

Там сын отца, жену супруг;

 Всем радость… а Леноре

 Отчаянное горе.

Она обходит ратный строй

 И друга вызывает;

Но вести нет ей никакой:

 Никто об нем не знает.

Когда же мимо рать прошла —

Она свет божий прокляла,

 И громко зарыдала,

 И на землю упала.

К Леноре мать бежит с тоской:

 «Что так тебя волнует?

Что сделалось, дитя, с тобой?»-

 И дочь свою целует.

«О друг мой, друг мой, все прошло!

Мне жизнь не жизнь, а скорбь и зло;

 Сам бог врагом Леноре…

 О горе мне! о горе!»

«Прости ее, небесный царь!

 Родная, помолися;

Он благ, его руки мы тварь:

 Пред ним душой смирися».

«О друг мой, друг мой, все как сон…

Немилостив со мною он;

 Пред ним мой крик был тщетен…

 Он глух и безответен».

«Дитя, от жалоб удержись;

 Смири души тревогу;

Пречистых тайн причастись,

 Пожертвуй сердцем богу».

«О друг мой, что во мне кипит,

Того и бог не усмирит:

 Ни тайнами, ни жертвой

 Не оживится мертвый».

«Но что, когда он сам забыл

 Любви святое слово,

И прежней клятве изменил,

 И связан клятвой новой?

И ты, и ты об нем забудь;

Не рви тоской напрасной грудь;

 Не стоит слез предатель;

 Ему судья создатель».

«О друг мой, друг мой, все прошло;

 Пропавшее пропало;

Жизнь безотрадную назло

 Мне провиденье дало…

Угасни ты, противный свет!

Погибни, жизнь, где друга нет!

 Сам бог врагом Леноре…

 О горе мне! о горе!»

«Небесный царь, да ей простит

 Твое долготерпенье!

Она не знает, что творит:

 Ее душа в забвенье.

Дитя, земную скорбь забудь:

Ведет ко благу божий путь;

 Смиренным рай награда.

 Страшись мучений ада».

«О друг мой, что небесный рай?

 Что адское мученье?

С ним вместе — все небесный рай;

 С ним розно — все мученье;

Угасни ты, противный свет!

Погибни, жизнь, где друга нет!

 С ним розно умерла я

 И здесь и там для рая».

Так дерзко, полная тоской,

 Душа в ней бунтовала…

Творца на суд она с собой

 Безумно вызывала,

Терзалась, волосы рвала

До той поры, как ночь пришла

 И темный свод над нами

 Усыпался звездами.

И вот… как будто легкий скок

 Коня в тиши раздался:

Несется по полю ездок;

 Гремя, к крыльцу примчался;

Гремя, взбежал он на крыльцо;

И двери брякнуло кольцо…

 В ней жилки задрожали…

 Сквозь дверь ей прошептали:

«Скорей! сойди ко мне, мой свет!

 Ты ждешь ли друга, спишь ли?

Меня забыла ты иль нет?

 Смеешься ля, грустишь ли?»

«Ах! милый… бог тебя принес!

А я… от горьких, горьких слез

 И свет в очах затмился…

 Ты как здесь очутился?»

«Седлаем в полночь мы коней…

 Я еду издале ка.

Не медли, друг; сойди скорей;

 Путь долог, мало срока».

«На что спешить, мой милый, нам’?

И ветер воет по кустам,

 И тьма ионная в поле;

 Побудь со мной на воле».

«Что нужды нам до тьмы ночной!

 В кустах пусть ветер воет.

Часы бегут; конь борзый мой

 Копытом землю роет;

Нельзя нам ждать; сойди, дружок;

Нам долгий путь, нам малый срок:

 Не в пору сон и нега:

 Сто миль нам до ночлега».

«Но как же конь твой пролетит

 Сто миль до утра, милый?

Ты слышишь, колокол гудит:

 Одиннадцать пробило».

«Но месяц встал, он светит нам…

Гладка дорога мертвецам;

 Мы скачем, не боимся;

 До света мы домчимся».

«Но где же, где твой уголок?

 Где наш приют укромный?»

«Далеко он… пять-шесть досток…

 Прохладный, тихий, темный».

«Есть место мне?» — «Обоим нам.

Поедем! все готово там;

 Ждут гости в нашей келье;

 Пора на новоселье!»

Она подумала, сошла,

 И на коня вспрыгнула,

И друга нежно обняла,

 И вся к нему прильнула.

Помчались… конь бежит, летит,

Под ним земля шумит, дрожит,

 С дороги вихри вьются,

 От камней искры льются.

И мимо их холмы, кусты,

 Поля, леса летели;

Под кокским топотом мосты

 Тряслися и гремели.

«Не страшно ль?»- «Месяц светит нам!»

«Гладка дорога мертвецам!

 Да что же так дрожишь ты?»

 «Зачем о них твердишь ты?»

«Но кто там стонет? Что за звон?

 Что ворона взбудило?

По мертвом звон; надгробный стон;

 Голосят над могилой».

И виден ход: идут, поют,

На дрогах тяжкий гроб везут,

 И голос погребальный,

 Как вой совы печальный.

«Заройте гроб в полночный час:

 Слезам теперь не место;

За мной! к себе на свадьбу вас

 Зову с моей невестой.

За мной, певцы; за мной, пастор;

Пропой нам многолетье, хор;

 Нам дай на обрученье,

 Пастор, благословенье».

И звон утих… и гроб пропал…

 Столпился хор проворно

И по дороге побежал

 За ними тенью черной.

И дале, дале!.. конь летит,

Под ним земля шумит, дрожит,

 С дороги вихри вьются,

 От камней искры льются.

И сзади, спереди, с боков

 Окрестность вся летела:

Поля, холмы, ряды кустов,

 Заборы, домы, села.

«Не страшно ль?»- «Месяц светит нам!»

«Гладка дорога мертвецам!

 Да что же так дрожишь ты?»

 «О мертвых все твердишь ты!»

Вот у дороги, над столбом,

 Где висельник чернеет,

Воздушных рой, свиясь кольцом,

 Кружится, пляшет, веет.

«Ко мне, за мной, вы, плясуны!

Вы все на пир приглашены!

 Скачу, лечу жениться…

 Ко мне! Повеселиться!»

И ле том, ле том легкий рой

 Пустился вслед за ними,

Шумя, как ветер полевой

 Меж листьями сухими.

И дале, дале!.. конь летит,

Под ним земля шумит, дрожит,

 С дороги вихри вьются,

 От камней искры льются.

Вдали, вблизи, со всех сторон

 Все мимо их бежало;

И все, как тень, и все, как сон,

 Мгновенно пропадало.

«Не страшно ль?»- «Месяц светит

 нам».

«Гладка дорога мертвецам!

 Да что же так дрожишь ты?»

 «Зачем о них твердишь ты?»

«Мой конь, мой конь, песок бежит;

 Я чую, ночь свежее;

Мой конь, мой конь, петух кричит;

 Мой конь, несись быстрее…

Окончен путь; исполнен срок;

Наш близко, близко уголок;

 В минуту мы у места…

 Приехали, невеста!»

К воротам конь во весь опор

 Примчавшись, стал и топнул;

Ездок бичом стегнул затвор —

 Затвор со стуком лопнул;

Они кладбище видят там…

Конь быстро мчится по гробам;

 Лучи луны сияют,

 Кругом кресты мелькают.

И что ж. Ленора, что потом?

 О страх!.. в одно мгновенье

Кусок одежды за куском

 Слетел с него, как тленье;

И нет уж кожи на костях;

Безглазый череп на плечах;

 Нет каски, нет колета;

 Она в руках скелета.

Конь прянул… пламя из ноздрей

 Волною побежало;

И вдруг… все пылью перед ней

 Расшиблось и пропало.

И вой и стон на вышине;

И крик в подземной глубине,

 Лежит Ленора в страхе

 Полмертвая на прахе.

И в блеске месячных лучей,

 Рука с рукой, летает,

Виясь над ней, толпа теней

 И так ей припевает:

«Терпи, терпи, хоть ноет грудь;

Творцу в бедах покорна будь;

 Твой труп сойди в могилу!

 А душу бог помилуй!»

КОРОЛЕВА УРАКА И ПЯТЬ МУЧЕНИКОВ

Пять чернецов в далекий путь идут;

Но им назад уже не возвратиться;

В отечестве им боле не молиться:

Они конец меж нехристей найдут.

И с набожной Уракой королевой,

Собравшись в путь, прощаются они:

«Ты нас в своих молитвах помяни,

А над тобой Христос с пречистой девой!

Послушай, три пророчества тебе

Мы, отходя, на память оставляем;

То суд небесный, он неизменяем;

Смирись, своей покорствуя судьбе.

В Марокке мы за веру нашей кровью

Омоем землю, там в последний час

Прославим мы того, кто сам за нас

Мучение приял с такой любовью.

В Коимбру наши грешные тела

Перенесут: на то святая воля,

Дабы смиренных мучеников доля

Для христиан спасением была.

И тот, кто первый наши гробы встретит

Из вас двоих, король иль ты, умрет

В ту ночь: наутро новый день взойдет,

Его ж очей он боле не осветит.

Прости же, королева, бог с тобой!

Вседневно за тебя молиться станем,

Пока мы живы; и тебя помянем

В ту ночь, когда конец настанет твой».

Пять чернецов, один после другова

Благословив ее, в свой путь пошли

И в Африку смиренно понесли

Небесный дар учения Христова.

«Король Альфонзо, знает ли что свет

О чернецах? Какая их судьбина?

Приял ли ум царя Мирамолина

Ученье их? Или уже их нет?»

«Свершилося великое их дело:

В небесную они вступили дверь;

Пред господом стоят они теперь

В венце, в одежде мучеников белой.

А их тела, под зноем, под дождем,

Лежат в пыли, истерзаны мученьем;

И верные почтить их погребеньем

Не смеют, трепеща перед царем».

«Король Альфонзо, из земли далекой

Какая нам о мучениках весть?

Оказана ль им погребенья честь?

Смягчился ли Мирамолин жестокий?»

«Свирепый мавр хотел, чтоб их тела

Без погребенья честного истлели,

Чтоб расклевал их вран иль псы их съели,

Чтоб их костей земля не приняла.

Но божий там молнии пылали;

Но божий гром всечасно падал там;

К почиющим в нетлении телам

Ни пес, ни вран коснуться не дерзали.

Мирамолин, сим чудом поражен,

Подумал: нам такие страшны гости.

И Педро, брат мой, взял святые кости;

Уж на пути к Коимбре с ними он».

Все алтари коимбрские цветами

И тканями богатыми блестят;

Все улицы коимбрские кипят

Шумящими, веселыми толпами.

Звонят в колокола, кадят, поют;

Священники и рыцари в собранье;

Готово все начать торжествованье,

Лишь короля и королеву ждут.

«Пойдем, жена моя Урака, время!

Нас ждут; собрался весь духовный чин».

«Поди, король Альфонзо, ты один,

Я чувствую болезни тяжкой бремя».

«Но мощи мучеников исцелят

Твою болезнь в единое мгновенье:

За прежнее твое благоволенье

Они теперь тебя вознаградят.

Пойдем же им во сретение с ходом;

Не замедляй процессии святой;

То будет грех и стыд для нас с тобой,

Когда мощей не встретим мы с народом».

На белого коня тогда она

Садится; с ней король; они за ходом

Тихонько едут; все кипит народом;

Дорога вся как цепь людей одна.

«Король Альфонзо, назади со мною

Не оставайся ты; спеши вперед,

Чтоб первому, предупредя народ,

Почтить святых угодников мольбою.

Меня всех сил лишает мой недуг,

И нужен мне хоть миг отдохновенья;

Последую тебе без замедленья…

Спеши ж вперед со свитою, мой друг».

Немедленно король коню дал шпоры

И поскакал со свитою вперед;

Уж назади остался весь иарод,

Уж вдалеке их потеряли взоры.

Вдруг дикий вепрь им путь перебежал.

«Лови! лови!» (к своим нетерпеливый

Кричит король) — и конь его ретивый

Через поля за вепрем поскакал.

И вепря он гоняет. Той порою

Медлительно во сретенье мощей

Идет Урака с свитою своей,

И весь народ валит за ней толпою.

И вдалеке представился им ход:

Идут, поют, несут святые раки;

Уже они пред взорами Ураки,

И с нею в прах простерся весь народ.

Но где ж король?.. Увы! Урака плачет:

Исполниться пророчеству над ней!

И вот, глядит… со свитою своей,

Оконча лов, король Альфонзо скачет.

«Угодники святые, за меня

Вступитеся! (она гласит, рыдая)

Мне помоги, о дева пресвятая,

В последний час решительного дня».

И в этот день в Коимбре все ликует;

Народ поет; все улицы шумят;

Нерадостен лишь королевин взгляд;

На празднике одна она тоскует.

Проходит день, и праздник замолчал;

На западе давно уж потемнело;

На улицах Коимбры опустело;

И тихо час полночный наступал.

И в этот час во храме том, где раки

Угодников стояли, был монах:

Святым мощам молился он в слезах;

То был смиренный духовник Ураки.

Он молится… вдруг час полночный бьет;

И поражен чудесным он виденьем;

Он видит: в храм с молитвой, с тихим пеньем

Толпа гостей таинственных идет.

В суровые одеты власяницы,

Веревкою обвязаны простой;

Но блеск от них исходит неземной,

И светятся преображенны лицы.

И в сонме том блистательней других

Являлися пять иноков, как братья;

Казалось, кровь их покрывала платья,

И ветви пальм в руках сияли их.

И тот, кто вел пришельцев незнакомых,

Казалось, был еще земли жилец;

Но и над ним горел лучей венец,

Как над святой главою им ведомых.

Пред алтарем они, устроясь в ряд,

Запели гимн торжественно-печальный:

Казалося, свершали погребальный

За упокой души они обряд.

«Скажите, кто вы? (чудом изумленный,

Спросил святых пришельцев духовник)

О ком поет ваш погребальный лик?

О чьей душе вы молитесь блаженной?»

«Угодников святых ты слышишь глас;

Мы братья их, пять чернецов смиренных:

Сопричтены за муки в лик блаженных;

Отец Франциск живой предводит нас.

Исполнили мы королеве данный

Обет: ее теперь возьмет земля;

Поди отсель, уведомь короля

О том, чему ты зритель был избранный».

И скрылось все… Оставив храм, чернец

Спешит к Альфонзу с вестию печальной…

Вдруг тяжко звон раздался погребальный:

Он королевин возвестил конец.

РОЛАНД ОРУЖЕНОСЕЦ

Раз Карл Великий пировал;

Чертог богато был украшен;

Кругом ходил златой бокал;

Огромный стол трещал от брашен;

Гремел певцов избранных хор;

Шумел веселый разговор;

И гости вдоволь пили, ели,

И лица их от вин горели.

Великий Карл сказал гостям:

«Свершить нам должно подвиг трудный.

Прилично ль веселиться нам,

Когда еще Аргусов чудный

Не завоеван талисман?

Его укравший великан

Живет в Арденском лесе темном,

Он на щите его огромном».

Отважный Оливьер, Гварин,

Силач Гемон, Наим Баварский,

Агландский граф Милон, Мерлин,

Такой услыша вызов царский,

Из-за стола тотчас встают,

Мечи тяжелые берут;

Сверкают их стальные брони;

Их боевые пляшут кони.

Тут сын Милонов молодой

Роланд сказал: «Возьми, родитель,

Меня с собой; я буду твой

Оруженосец и служитель.

Ваш подвиг не по летам мне;

Но ты позволь, чтоб на коне

Я вез, простым твоим слугою,

Копье и щит твой за тобою».

 В Арденский лес одним путем

 Шесть бодрых витязей пустились,

 В средину въехали, потом

 Друг с другом братски разлучились.

 Младой Роланд с копьем, щитом

Смиренно едет за отцом;

Едва от радости он дышит;

Бодрит коня; конь ржет и пышет.

И рыщут по лесу они

Три целых дня, три целых ночи;

Устали сами; их кони

Совсем уж выбились из мочи;

А великана все им нет.

Вот на четвертый день, в обед,

Под дубом сенисто-широким

Милон забылся сном глубоким.

Роланд не спит. Вдруг видит он:

В лесной дали, сквозь сумрак сеней.

Блеснуло; и со всех сторон

Вскочило множество оленей,

Живым испуганных лучом;

И там, как туча, со щитом,

Блистающим от талисмана,

Валит громада великана.

Роланд глядит на пришлеца

И мыслит: «Что же ты за диво?

Будить мне для тебя отца

Не к месту было бы учтиво;

Здесь за него, пока он спит,

Его копье, и добрый щит,

И острый меч, и конь задорный,

И сын Роланд, слуга проворный».

И вот он на бедро свое

Повесил меч отцов тяжелый;

Взял длинное его копье

И за плеча рукою смелой

Его закинул крепкий щит;

И вот он на коне сидит;

И потихоньку удалился —

Дабы отец не пробудился.

Его увидя, сморщил нос

С презреньем великан спесивый.

«Откуда ты, молокосос?

Не по тебе твой конь ретивый;

Смотри, тебя длинней твой меч;

Твой щит с твоих ребячьих плеч,

Тебя переломив, свалится;

Твое копье лишь мне годится».

«Дерзка твоя, как слышу, речь;

Посмотрим, таково ли дело?

Тяжел мой щит для детских плеч —

Зато за ним стою я смело;

Пусть неуч я — мой конь учен;

Пускай я слаб — мой меч силен;

Отведай нас; уж мы друг другу

Окажем в честь тебе услугу».

Дубину великан взмахнул,

Чтоб вдребезги разбить нахала,

Но конь Роландов отпрыгнул;

Дубина мимо просвистала.

Роланд пустил в него копьем;

Оно осталось с острием,

Погнутым силой талисмана,

В щите пронзенном великана.

Роланд отцовский меч большой

Схватил обеими руками;

Спешит схватить противник свой;

Но крепко стиснут он ножнами;

Еще меча он не извлек,

Как руку левую отсек

Ему наш витязь; кровь струею;

Прочь отлетел и щит с рукою.

 Завыл от боли великан,

 Кипучей кровию облитый:

 Утратив чудный талисман,

 Он вдруг остался без защиты;

 Вслед за щитом он побежал;

 Но по ногам вдогонку дал

 Ему Роланд удар проворный:

 Он покатился глыбой черной.

 Роланд, подняв отцовский меч,

 Одним ударом исполину

 Отрушил голову от плеч,

 Свистя, кровь хлынула в долину.

 Щит великанов взяв потом,

 Он талисман, блиставший в нем

 (Осьмое чудо красотою),

 Искусной выломал рукою.

 И в платье скрыл он взятый клад;

 Потом струе й ручья леснова

 С лица и с рук, с коня и с лат

 Смыл кровь и прах и, севши снова

 На доброго коня, шажком

 Отправился своим путем

 В то место, где отец остался;

 Отец еще не просыпался.

 С ним рядом лег Роланд и в сон

 Глубокий скоро погрузился

 И спал, покуда сам Милон

 Под сумерки не пробудился.

 «Скорей, мой сын Роланд, вставай;

 Подай мой шлем, мой меч подай;

 Уж вечер; всюду мгла тумана;

 Опять не встретим великана».

 Вот ездит он в лесу густом

 И великана ищет снова;

 Роланд за ним с копьем, щитом —

 Но о случившемся ни слова.

 И вот они в долине той,

 Где жаркий совершился бой;

 Там виден был поток кровавый;

 В крови валялся труп безглавый.

 Роланд глядит; своим глазам

 Не верит он: что за причина?

 Одно лишь туловище там;

 Но где же голова, дубина?

 Где панцирь, меч, рука и щит?

 Один ободранный лежит

 Обрубок мертвеца нагого;

 Следов не видно остального.

 Труп осмотрев, Милон сказал:

 «Что за уродливая груда!

 Еще ни разу не видал

 На свете я такого чуда:

 Чей это труп?.. Вопрос смешной!

 Да это великан; другой

 Успел дать хищнику управу;

 Я проспал честь мою и славу».

 Великий Карл глядел в окно

 И думал: «Страшно мне по чести;

 Где рыцари мои? Давно

 Пора б от них иметь нам вести.

 Но что?.. Не герцог ли Гемон

 Там едет? Так, и держит он

 Свое копье перед собою

 С отрубленною головою».

 Гемон, с нахмуренным лицом

 Приближась, голову немую

 Стряхнул с копья перед крыльцом

 И Карлу так сказал: «Плохую

 Добычу я завоевал;

 Я этот клад в лесу достал,

 Где трое суток я скитался:

 Мне враг без головы попался».

 Приехал за Гемоном вслед

 Тюрпин, усталый, бледный, тощий.

 «Со мною талисмана нет:

 Но вот вам дорогие мощи».

 Добычу снял Тюрпин с седла:

 То великанова была

 Рука, обвитая тряпицей,

 С его огромной рукавицей.

 Сердит и сумрачен, Наим

 Приехал по следам Тюрпина,

 И великанова за ним

 Висела на седле дубина.

 «Кому достался талисман,

 Не знаю я; но великан

 Меня оставил в час кончины

 Наследником своей дубины».

 Шел рыцарь Оливьер пешком,

 Задумчивый и утомленный;

 Конь, великановым мечом

 И панцирем обремененный,

 Едва копыта подымал.

 «Все это с мертвеца я снял;

 Мне от победы мало чести;

 О талисмане ж нет и вести».

 Вдали является Гварин

 С щитом огромным великана,

 И все кричат: «Вот паладин,

 Завоеватель талисмана!»

 Гварин, подъехав, говорит:

 «В лесу нашел я этот щит;

 Но обманулся я в надежде:

 Был талисман украден прежде».

 Вот наконец и граф Милон.

 Печален, во вражде с собою,

 К дворцу тихонько едет он

 С потупленною головою.

 Роланд смиренно за отцом

 С его копьем, с его щитом,

 И светятся, как звезды ночи,

 Под шлемом удалые очи.

 И вот они уж у крыльца,

 На коем Карл и паладины

 Их ждут; тогда на щит отца

 Роланд, сорвав с его средины

 Златую бляху, утвердил

 Свой талисман и щит открыл…

 И луч блеснул с него чудесный,

 Как с черной тучи день небесный.

 И грянуло со всех сторон

 Шумящее рукоплесканье;

 И Карл сказал: «Ты, граф Милон,

 Исполнил наше упованье;

 Ты возвратил нам талисман;

 Тобой наказан великан;

 За славный подвиг в награжденье

 Прими от нас благоволенье».

 Милон, слова услыша те,

 Глаза на сына обращает…

 И что же? Перед ним в щите,

 Как солнце, талисман сияет.

 «Где это взял ты, молодец?»

 Роланд в ответ: «Прости, отец;

 Тебя будить я побоялся

 И с великаном сам подрался».

ПЛАВАНИЕ КАРЛА ВЕЛИКОГО

Раз Карл Великий морем плыл,

И с ним двенадцать пэров плыло,

Их путь в святую землю был;

Но море злилося и выло.

Тогда Роланд сказал друзьям:

«Деруся я на суше смело;

Но в злую бурю по волнам

Хлестать мечом плохое дело».

Датчанин Гольгер молвил: «Рад

Я веселить друзей струнами;

Но будет ли какой в них лад

Между ревущими волнами?»

А Оливьер сказал, с плеча

Взглянув на бурных волн сугробы:

«Мне жалко нового меча:

Здесь утонуть ему без пробы».

Нахмурясь, Ганелон шепнул:

«Какая адская тревога!

Но только б я не утонул!..

Они ж?.. туда им и дорога!»

«Мы все плывем к святым местам! —

Сказал, крестясь, Тюрпин-святитель. —

Явись и в пристань по волнам

Нас, грешных, проведи, Спаситель!»

«Вы, бесы! — граф Рихард вскричал, —

Мою вы ведаете службу;

Я много в ад к вам душ послал —

Явите вы теперь мне дружбу».

«Уж я ли, — вымолвил Наим, —

Не говорил: нажить нам горе?

Но слово умное глухим

Есть капля масла в бурном море».

«Беда!- сказал Риоль седой,-

Но если море не уймется,

То мне на старости в сырой

Постеле нынче спать придется».

А граф Гюи вдруг начал петь,

Не тратя жалоб бесполезно:

«Когда б отсюда полететь

Я птичкой мог к своей любезной!»

«Друзья, сказать ли вам? ей-ей!-

Промолвил граф Гварин, вздыхая,-

Мне сладкое вино вкусней,

Чем горькая вода морская».

Ламберт прибавил: «Что за честь

С морскими чудами сражаться?

Гораздо лучше рыбу есть,

Чем рыбе па обед достаться».

«Что бог велит, тому и быть!-

Сказал Годефруа.- С друзьями

Я рад добро и зло делить;

Его святая власть над нами».

А Карл молчал: он у руля

Сидел и правил. Вдруг явилась

Святая вдалеке земля,

Блеснуло солнце, буря скрылась.

РЫЦАРЬ РОЛЛОН

Был удалец и отважный наездник Роллон;

С шайкой своей по дорогам разбойничал он.

Раз, запоздав, он в лесу на усталом коне

Ехал, и видит, часовня стоит в стороне.

Лес был дремучий, и был уж полуночный час;

Было темно, так темно, что хоть выколи глаз;

Только в часовне лампада горела одна,

Бледно сквозь узкие окна светила она.

«Рано еще на добычу, — подумал Роллон,-

Здесь отдохну»,- и в часовню пустынную он

Входит; в часовне, он видит, гробница стоит;

Трепетно, тускло над нею лампада горит.

Сел он на камень, вздремнул с полчаса и потом

Снова поехал лесным одиноким путем.

Вдруг своему щитоносцу сказал он: «Скорей

Съезди в часовню; перчатку оставил я в ней».

Посланный, бледен как мертвый, назад прискакал.

«Этой перчаткой другой завладел,- он сказал.-

Кто-то нездешний в часовне на камне сидит;

Руку он всунул в перчатку и страшно глядит;

Треплет и гладит перчатку другой он рукой;

Чуть я со страха не умер от встречи такой».

«Трус!» — на него запальчиво Роллон закричал,

Шпорами стиснул коня и назад поскакал.

Смело на страшного гостя ударил Роллон:

Отнял перчатку свою у нечистого он.

«Если не хочешь одной мне совсем уступить,

Обе ссуди мне перчатки хоть год поносить»,-

Молвил нечистый; а рыцарь сказал ему; «На!

Рад испытать я, заплатит ли долг сатана;

Вот.тебе обе перчатки; отдай через год».

«Слышу; прости, до свиданья»,- ответствовал тот.

Выехал в поле Роллон; вдруг далекий петух

Крикнул, и топот коней поражает им слух.

Робость Роллона взяла; он глядит в темноту:

Что-то ночную наполнило вдруг пустоту;

Что-то в ней движется; ближе и ближе; и вот

Черные рыцари едут попарно; ведет

Сзади слуга в поводах вороного коня;

Черной попоной покрыт он; глаза из огня.

С дрожью невольной спросил у слуги паладин:

«Кто вороного коня твоего господин?»

«Верный слуга моего господина, Роллон.

Ныне лишь парой перчаток расчелся с ним он;

Скоро отдаст он иной, и последний, отчет;

Сам он поедет на этом коне через год».

Так отвечав, за другими последовал он.

«Горе мне! — в страхе сказал щитоносцу Роллон,-

Слушай, тебе я коня моего отдаю;

С ним и всю сбрую возьми боевую мою:

Ими отныне, мой верный товарищ, владей;

Только молись о душе осужденной моей».

В ближний пришед монастырь, он приору сказал.

«Страшный я грешник, но бог мне покаяться дал.

Ангельский чин я еще недостоин носить;

Служкой простым я желаю в обители быть».

«Вижу, ты в шпорах, конечно, бывал ездоком;

Будь же у нас на конюшне, ходи за конем».

Служит Роллон на конюшне, а время идет;

Вот наконец совершился ровнехонько год.

Вот наступил уж и вечер последнего дня;

Вдруг привели в монастырь молодого коня:

Статен, красив, но еще не объезжен был он.

Взять дикаря за узду подступает Роллон.

Взвизгнул, вскочив на дыбы, разъярившийся конь;

Грива горой, из ноздрей, как из печи, огонь;

В сердце Роллока ударил копытами он;

Умер, и разу вздохнуть не успевши, Роллон.

Вырвавшись, конь убежал, и его не нашли.

К ночи, как должно, Роллона отцы погребли.

В полночь к могиле ужасный ездок прискакал:

Черного, злого коня за узду он держал;

Пара перчаток висела на черном седле.

Жалобно охнув, Роллон повернулся в земле;

Вышел из гроба, со вздохом перчатки надел,

Сел на коня, и как вихорь с ним конь улетел.

СТАРЫЙ РЫЦАРЬ

Он был весной своей

В земле обетованной

И много славных дней

Провел в тревоге бранной.

Там ветку от святой

Оливы оторвал он;

На шлем железный свой

Ту ветку навязал он.

С неверным он врагом,

Нося ту ветку, бился

И с нею в отчий дом

Прославлен возвратился.

Ту ветку посадил

Сам в землю он родную

И часто приносил

Ей воду ключевую.

Он стал старик седой,

И сила мышц пропала;

Из ветки молодой

Олива древом стала.

Под нею часто он

Сидит, уединенный,

В невыразимый сон

Душою погруженный.

Над ним, как друг, стоит,

Обняв его седины,

И ветвями шумит

Олива Палестины;

И, внемля ей во сне,

Вздыхает он глубоко

О славной старине

И о земле далекой.

 БРАТОУБИЙЦА

На скале приморской мшистой,

Там, где берег грозно дик,

Богоматери пречистой

Чудотворный зрится лик;

С той крутой скалы на воды

Матерь божия глядит

И пловца от непогоды

Угрожающей хранит.

Каждый вечер, лишь молебный

На скале раздастся звон,

Глас ответственный хвалебный

Восстает со всех сторон;

Пахарь пеньем освящает

Дня и всех трудов конец,

И на п aлубе читает

«Ave Maria» пловец.

Благодатного Успенья

Светлый праздник наступил;

Все окрестные селенья

Звон призывный огласил;

Солнце радостно и ярко,

Бездна вод светла до дна,

И природа, мнится, жаркой

Вся молитвою полна.

Все пути кипят толпами,

Все блестит вдали, вдали;

Убралися вымпелами

Челноки и корабли;

И, в один слиявшись крестный

Богомольно-шумный ход,

Вьется лестницей небесной

По святой скале народ.

Сзади, в грубых власяницах,

Слезы тяжкие в очах,

Бледный пост на мрачных лицах,

На главе зола и прах,

Идут грешные в молчанье;

Им с другими не вступить

В храм святой; им в покаянье

Перед храмом слезы лить.

И от всех других далеко

Мертвецом бредет один:

Щеки впалы; тускло око;

Полон мрачный лоб морщин;

Из железа пояс ржавый

Тело чахлое гнетет,

И, к ноге прильнув кровавой,

Злая цепь ее грызет.

Брата некогда убил он;

Изломав проклятый меч,

Сталь убийства обратил он

В пояс; латы скинул с плеч,

И в оковах, как колодник,

Бродит он с тех пор и ждет,

Что какой-нибудь угодник

Чудом цепь с него сорвет.

Бродит он, бездомный странник,

Бродит много, много лет;

Но прощения посланник

Им не встречен; чуда нет.

Смутен день, бессонны ночи,

Скорбь с людьми и без людей,

Вид небес пугает очи,

Жизнь страшна, конец страшней.

Вот, как бы дорогой терний,

Тяжко к храму всходит он;

В храме все молчат, вечерний

Внемля благовеста звон.

Стал он в страхе пред дверями:

Девы лик сквозь фимиам

Блещет, обданный лучами

Дня, сходящего к водам.

И окрест благоговенья

Распростерлась тишина:

Мнится, таинством Успенья

Вся земля еще полна,

И на облаке сияет

Возлетевшей девы след,

И она благословляет,

Исчезая, здешний свет.

Все пошли назад толпами;

Но преступник не спешит

Им вослед, перед дверями,

Бледен ликом, он стоит:

Цепи все еще вкруг тела,

Ими сжатого, лежат,

А душа уж улетела

В град свободы, в божий град.

УЛЛИН И ЕГО ДОЧЬ

Был сильный вихорь, сильный дождь:

Кипя, ярилася пучина;

Ко брегу Рино, горный вождь,

Примчался с дочерью Уллина.

«Рыбак, прими нас в твой челнок;

Рыбак, спаси нас от погони;

Уллин с дружиной недалек:

Нам слышны крики; мчатся кони».

«Ты видишь ли, как зла вода?

Ты слышишь ли, как волны громки?

Пускаться плыть теперь беда:

Мой челн не крепок, весла ломки».

«Рыбак, рыбак, подай свой челн;

Спаси нас: сколь пп зла пучина.

Пощада может быть от волн —

Ее не будет от Уллина!»

Гроза сильней, пучина злей,

И ближе, ближе шум погони:

Им слышен тяжкий храп коней,

Им слышен стук мечей о брони.

«Садитесь, в добрый час; плывем».

И Рино сел, с ним дева села;

Рыбак отчалил; челноком

Седая бездна овладела.

И смерть отвсюду им: открыт

Прел ними зев пучины жадный;

За ними с берега грозит

Уллин, как буря беспощадный.

Уллин ко брегу прискакал;

Он видит: дочь уносят волны;

И гнев в груди отца пропал,

И он воскликнул, страха полный:

«Мое дитя, назад, назад!

Прощенье! возвратись, Мальвина»

Но волны лишь ответ шумят

На зов отчаянный Уллина.

Ревет гроза, черна как ночь;

Летает челн между волнами;

Сквозь пену их он видит дочь

С простертыми к нему руками.

«О, возвратися, возвратись!»

Но грозно раздалась пучина,

И волны, челн пожрав, слились

При крике жалобном Уллина.

ЭЛЕВЗИНСКИЙ ПРАЗДНИК

Свивайте венцы из колосьев златых;

Цианы лазурные в них заплетайте:

Сбирайтесь плясать на коврах луговых

И пеньем благую Цереру встречайте.

Церера сдружила враждебных людей;

 Жестокие нравы смягчила;

И в дом постоянный меж нив и полей

 Шатер подвижной обратила.

 Робок, наг и дик скрывался

 Троглодит в пещерах скал;

 По полям Номад скитался

 И поля опустошал;

 Зверолов с копьем, стрелами,

 Грозен, бегал по лесам…

 Горе брошенным волнами

 К неприютным их брегам!

 С Олимпийския вершины

 Сходит мать Церера вслед

 Похищенной Прозерпины:

 Дик лежит пред нею свет.

 Ни угла, ни угощенья

 Нет нигде богине там;

 И нигде богопочтенья

 Не свидетельствует храм.

 Плод полей и грозды сладки

 Не блистают на пирах;

 Лишь дымятся тел остатки

 На кровавых алтарях:

 И куда печальным оком

 Там Церера ни глядит:

 В унижении глубоком

 Человека всюду зрит.

 «Ты ль, Зевесовой рукою

 Сотворенный человек?

 Для того ль тебя красою

 Олимпийскою облек

 Бог богов и во владенье

 Мир земной тебе отдал,

 Чтоб ты в нем, как в заточенье

 Узник брошенный, страдал?

 Иль ни в ком между богами

 Сожаленья к людям нет

 И могучими руками

 Ни один из бездны бед

 Их не вырвет? Знать, к блаженным

 Скорбь земная не дошла?

 Знать, одна я огорченным

 Сердцем горе поняла?

 Чтоб из низости душою

 Мог подняться человек,

 С древней матерью-землею

 Он вступи в союз навек;

 Чти закон времен спокойный;

 Знай теченье лун и лет.

 Знай, как движется под стройной

 Их гармониею свет».

 И мгновенно расступилась.

 Тьма, лежавшая на ней,

 И небесная явилась

 Божеством пред дикарей:

 Кончив бой, они, как тигры,

 Из черепьев вражьих пьют

 И ее на зверски игры

 И на страшный пир зовут.

 Но богиня, с содроганьем

 Отвратясь, рекла: «Богам

 Кровь противна; с сим даяньем

 Вы, как звери, чужды нам;

 Чистым чистое угодно;

 Дар, достойнейший небес:

 Нивы колос первородный,

 Сок оливы, плод древес».

 Тут богиня исторгает

 Тяжкий дротик у стрелка;

 Острием его пронзает

 Грудь земли ее рука;

 И берет она живое

 Из венца главы зерно,

 И в пронзенное земное

 Лоно брошено оно.

 И выводит молодые

 Класы тучная земля;

 И повсюду, как златые

 Волны, зыблются поля.

 Их она благословляет,

 И, колосья в сноп сложив,

 Нa смиренный возлагает

 Камень жертву первых нив.

 И гласит: «Прими даянье,

 Царь Зевес, и с высоты

 Нам подай знаменованье,

 Что доволен жертвой ты.

 Вечный бог, сними завесу

 С них, не знающих тебя:

 Да поклонятся Зевесу,

 Сердцем правду возлюбя».

 Чистой жертвы не отринул

 На Олимпе царь Зевес;

 Он во знамение кинул

 Гром излучистый с небес:

 Вмиг алтарь воспламенился;

 К кебу жертвы дым взлетел,

 Н над ней roре явился

 Зевсов пламенный орел.

И чудо проникло в сердца дикарей;

Упали во прах перед дивной Церерой;

Исторгнулись слезы из грубых очей,

И сладкой сердца растворилися верой.

Оружие кинув, теснятся толпой

 И ей воздают поклоненье;

И с видом смиренным, покорной душой

 Приемлют ее поученье.

 С высоты небес нисходит

 Олимпийцев светлый сонм;

 И Фемида их предводит,

 И своим она жезлом

 Ставит грани юных, жатвой

 Озлатившихся полей

 И скрепляет первой клятвой

 Узы первые людей.

 И приходит благ податель,

 Друг пиров, веселый Ком;

 Бог, ремесл изобретатель,

 Он людей дружит с огнем;

 Учит их владеть клещами;

 Движет мехом, млатом бьет

 И искусными руками

 Первый плуг им создает.

 И вослед ему Паллада

 Копьеноская идет

 И богов к строенью града

 Крепкостенного зовет:

 Чтоб приютно-безопасный

 Кров толпам бродящим дать

 И в один союз согласный

 Мир рассеянный собрать.

 И богиня утверждает

 Града нового чертеж;

 Ей покорный, означает

 Термин камнями рубеж;

 Цепью смерена равнина:

 Холм глубоким рвом обвит;

 И могучая плотина

 Гранью бурных вод стоит.

 Мчатся Нимфы, Ореады

 (За Дианой по лесам,

 Чрез потоки, водопады,

 По долинам, по холмам

 С звонким скачущие луком);

 Блещет в их руках топор,

 И обрушился со стуком

 Побежденный ими бор.

 И, Палладою призванный,

 Из зеленых вод встает

 Бог, осокою венчанный,

 И тяжелый строит плот:

 И, сияя, низлетают

 Оры легкие с небес

 И в колонку округляют

 Суковатый ствол древес.

 И во грудь горы вонзает

 Свой трезубец Посидон;

 Слой гранитный отторгает

 От ребра земного он;

 И в руке своей громаду,

 Как песчинку, он несет:

 И огромную ограду

 Во мгновенье создает.

 И вливает в струны пенье

 Светлоглавый Аполлон:

 Пробуждает вдохновенье

 Их согласно-мерный звон;

 И веселые Камены

 Сладким хором с ним поют,

 И красивых зданий стены

 Под напев их восстают.

 И творит рука Цибелы

 Створы врат городовых:

 Держат петли их дебелы,

 Утвержден замок на них;

 И чудесное творенье

 Довершает, в честь богам,

 Совокупное строенье

 Всех богов, великий храм.

 И Юнона, с оком ясным

 Низлетев от высоты,

 Сводит с юношей прекрасным

 В храме деву красоты;

 И Киприда обвивает

 Их гирляндою цветов,

 И с небес благословляет

 Первый брак отец богов.

 И с торжественной игрою

 Сладких лир, поющих в лад,

 Вводят боги за собою

 Новых граждан в новый град;

 В храме Зевсовом царица,

 Мать Церера там стоит,

 Жжет курения, как жрица,

 И пришельцам говорит:

 «В лесе ищет зверь свободы,

 Правит всем свободно бог,

 Их закон — закон природы.

 Человек, прияв в залог

 Зоркий ум — звено меж ними, —

 Для гражданства сотворен:

 Здесь лишь нравами одними

 Может быть свободен он».

Свивайте венцы из колосьев златых;

Цианы лазурные в них заплетайте;

Сбирайтесь плясать на коврах луговых:

И с пеньем благую Цереру встречайте:

Всю землю богинин приход изменил;

 Признавши ее руководство,

В союз человек с человеком вступил

 И жизни постиг благородство.