Рассказ о корабле привидений ч.7

…окончание

ПРИКЛЮЧЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Злые козни объединившихся микроскопистов и непрекращающаяся их глупость. — Новые испытания господина Перегринуса Тиса и новые опасности, грозящие мастеру-блохе. — Розочка Лэммерхирт. — Вещий сон и конец сказки.

Хотя никаких положительных сведений об исходе побоища в комнате Левенгука и не имеется, но остается только предположить, что оба микроскописта с помощью юного Георга Пепуша одержали полную победу над зловредными пришельцами. Иначе старый Сваммер не возвратился бы домой в таком приятном и довольном настроении. С тою же веселой и приветливой улыбкой вошел Сваммер, или, вернее, господин Иоганн Сваммердам, на следующее утро в комнату господина Перегринуса, который лежал еще в постели и занят был глубокомысленным разговором со своим протеже, мастером-блохой.

Чуть только Перегринус завидел господина Сваммердама, как тотчас же велел вставить себе в зрачок микроскопическое стекло.

После долгих и весьма скучных извинений за раннее свое посещение Сваммердам уселся в конце концов у самой кровати Перегринуса. Старик ни за что не хотел допустить, чтобы Перегринус ради него встал и надел шлафрок.

В самых причудливых выражениях он стал благодарить Перегринуса за великие одолжения, которые тот ему оказал, не только сдав ему квартиру в своем доме, но и позволив ему вселить к себе молоденькое и часто слишком бойкое и беспокойное женское существо. Далее он должен принять уже за самое большое одолжение то, что Перегринус, не без жертв со своей стороны, содействовал примирению его (Сваммердама) со старым другом и коллегой Антоном ван Левенгуком. По рассказу Сваммердама, их сердца почувствовали вдруг влечение друг к другу в то самое мгновение, как на них напали bel esprit и брадобрей и им пришлось спасать прекрасную Дертье Эльвердинк от этих злых негодяев. Вскоре затем воспоследовало и полное формальное примирение между ним и его другом.

Левенгук, точно так же как и Сваммердам, признал благодетельное воздействие на них Перегринуса, и первым делом, за которое они принялись по восстановлении их дружеского союза, было их совместное рассмотрение и посильное истолкование странного и диковинного гороскопа господина Перегринуса Тиса.

— Что не удалось, — говорил господин Иоганн Сваммердам, — что не удалось моему другу Антону ван Левенгуку одному, того достигли мы общими силами; таким образом, это был второй опыт, проделанный нами, несмотря на все препятствия, с блестящим успехом.

— Глупый близорукий дурак, — прошептал мастер-блоха, сидевший на подушке у самого уха Перегринуса, — он все полагает, что принцесса Гамахея была оживлена им. Подумаешь, хороша жизнь, на которую обречена бедняжка из-за неловкости близоруких микроскопистов!

— Добрейший мой, — продолжал Сваммердам, не слыхавший слов мастера-блохи, потому что как раз в ту минуту довольно сильно чихнул, — добрейший и превосходнейший мой господин Перегринус Тис, вы — совершенно исключительный избранник мирового духа, вы — баловень природы; ибо вы обладаете удивительнейшим, могущественнейшим талисманом, или — выражаясь более точным научным языком — прелестнейшим Тсильменая, или Тильземот, который некогда, напоенный небесной росой, вышел из лона земли. К чести моего искусства скажу: я, а не Левенгук, открыл, что этот счастливый Тсильменая происходит от короля Накрао, властвовавшего в Египте задолго до потопа. Но сила талисмана не пробудится до того времени, пока не наступит определенное сочетание светил, средоточие коих находится в вашей досточтимой особе. С вами самими, дражайший господин Тис, должно произойти, и действительно произойдет, нечто такое, от чего, в то же самое мгновение, как пробудится сила талисмана, вы ясно осознаете это пробуждение. Что бы ни говорил вам Левенгук об этом труднейшем пункте вашего гороскопа — все ложь, ибо об этом пункте он ровно ничего не знал, пока я не раскрыл ему глаза. Может статься, дражайший господин Тис, что мой дорогой и сердечный друг хотел и попугать вас какой-нибудь грозящей вам катастрофой, я знаю, он любит без всякой нужды нагонять страх на людей; но верьте вашему глубоко уважающему вас жильцу, который положа руку на сердце клянется, что вам решительно нечего бояться. Только мне все-таки очень хотелось бы знать, не чувствуете ли вы уже теперь, что владеете талисманом, а также — что вам вообще угодно думать обо всем этом деле?

При последних словах Сваммердам с ядовитой улыбкой так пристально посмотрел в глаза господину Перегринусу Тису, будто хотел проникнуть в самые затаенные его мысли; но, конечно, ему это не могло удаться, не то что Перегринусу с его микроскопическим стеклом. Посредством этого стекла Перегринус узнал, что примирение обоих микроскопистов было вызвано вовсе не совокупной их борьбой против bel esprit и брадобрея, но как раз таинственным гороскопом. Завладеть могущественным талисманом — такова была теперь цель их общих стремлений. Что касается таинственного запутанного узла в гороскопе господина Перегринуса, то тут Сваммердам пребывал в столь же досадном неведении, как и Левенгук, но он рассчитывал, что путеводная нить к раскрытию этой тайны непременно должна находиться внутри самого Перегринуса. Эту нить и хотел он ловко вытянуть из ничего не подозревавшего Перегринуса и тогда похитить у него, с помощью Левенгука, бесценное сокровище, прежде чем он сам узнает его цену. Сваммердам был убежден, что талисман господина Перегринуса Тиса нисколько не уступает кольцу премудрого Соломона и, подобно последнему, дает тому, кто им обладает, полную власть над миром духов.

Перегринус отплатил старому Сваммердаму мистификацией за мистификацию. Он сумел ответить ему такой ловкой цветистой речью, что Сваммердам с ужасом заподозрил, не началось ли посвящение в тайну, раскрыть которую не мог ни один из них обоих — ни он, ни Левенгук.

Сваммердам потупил глаза, закашлялся и, заикаясь, стал бормотать какие-то невнятные слова; он действительно находился в преглупом положении, и в голове его назойливо жужжали мысли: «Черт — что ж это такое, Перегринус ли говорит со мною? Да сам-то я кто: ученый мудрец Сваммердам или осел?»

Совершенно обескураженный, он наконец собрался с духом и произнес:

— Ну а теперь поговоримте о чем-нибудь другом, почтеннейший господин Тис, о чем-нибудь другом, повеселее и поприятнее!

И Сваммердам заговорил о том, что он, как и Левенгук, с великой радостью узнал о глубоком чувстве прекрасной Дертье Эльвердинк к господину Перегринусу Тису. Если раньше каждый из них оставался при своем мнении, полагая, что Дертье должна остаться именно у него и не помышлять ни о какой любви и замужестве, то теперь они убедились, что лучше будет устроить все по-иному. В гороскопе Перегринуса им удалось прочесть, что он непременно должен избрать себе в жены прелестную Дертье Эльвердинк, ибо только тогда он достигнет наибольшего благополучия в жизни. Оба они ни минуты не сомневались, что и Перегринус пылает равной любовью к милой малютке, и потому сочли это дело решенным. Сваммердам полагал еще, кроме того, что господин Перегринус Тис — единственный человек, который может без труда убрать своих соперников с дороги, и что даже самые грозные противники, как, например, bel esprit и брадобрей, ничего не смогут против него предпринять.

Перегринус прочел в мыслях Сваммердама, что микроскописты действительно думали, будто открыли в его гороскопе непреложную неизбежность его брака с маленькой Дертье Эльвердинк. Только этой неизбежности они и уступали, рассчитывая, однако, из мнимой потери Дертье извлечь тем большую выгоду, а именно: завладеть самим Перегринусом вместе с его талисманом.

Можно себе представить, как мало Перегринус верил в мудрость и ученость обоих микроскопистов, раз оба они не смогли разгадать главного пункта гороскопа. Поэтому он не придал никакого значения тому воображаемому стечению обстоятельств, которое обусловливало необходимость его брака с прекрасной Дертье, и мог твердо и определенно заявить, что отказывается от руки Дертье, не желая причинять горя своему лучшему искреннему другу, юному Георгу Пепушу, который имеет более давние и более законные права на обладание прелестным существом; и слова своего он ни за что в мире не нарушит.

Господин Сваммердам поднял свои серо-зеленые кошачьи глаза, которые до сих пор держал потупив, выпучил их на Перегринуса и улыбнулся, как хитрая лиса.

— Если только дружба с Георгом Пепушем, — заговорил он, — препятствует Перегринусу дать волю своим чувствам, то это препятствие уже устранено; ибо Пепуш хотя и страдает некоторым помешательством, однако понял, что его брак с Дертье Эльвердинк противоречит сочетанию светил и сулит только всякие беды и гибель; поэтому Пепуш отказался от всех своих притязаний на руку Дертье, заявив только, что он готов пожертвовать жизнью в защиту прекраснейшей, которая не может принадлежать никому, кроме его сердечного друга Тиса, от неуклюжего болвана bel esprit и от кровососа брадобрея.

Ледяной озноб потряс Перегринуса, когда он прочитал в мыслях Сваммердама, что все, сказанное им, было правдой. Охваченный самыми странными и противоречивыми чувствами, он упал на подушки и закрыл глаза.

Господин Сваммердам настоятельнейше приглашал Перегринуса сойти вниз и самому из уст Дертье и Георга услышать о настоящем положении вещей. Засим он распростился с Перегринусом, причем раскланивался столь же долго и церемонно, как и при своем появлении.

Мастер-блоха, спокойно сидевший все это время на подушке, перепрыгнул вдруг к самому кончику ночного колпака господина Перегринуса. Затем он поднялся на своих длинных ногах, стал ломать себе руки, умоляюще простирая их к небу, и воскликнул сдавленным от горьких слез голосом:

— Увы мне, несчастному! Я уже думал, что спасен, а теперь только начинается опаснейшее испытание! К чему мужество, к чему непоколебимая твердость моего благородного покровителя, раз все, все восстает против меня! Я сдаюсь! — все кончено.

— Ну, что вы, — сказал господин Перегринус слабым голосом, — ну, что вы сетуете там, на моем ночном колпаке, милый мастер? Неужели вы думаете, что вы один имеете причину жаловаться? Разве я сам не нахожусь также в отвратительнейшем положении? Все существо мое потрясено и расстроено, и я не знаю, с чего начать, что думать. Только не думайте, милый мастер-блоха, будто я так глуп, что дерзну приблизиться к той скале, о которую я могу разбиться со всеми моими прекрасными замыслами и решениями. Я остерегусь последовать приглашению Сваммердама и не увижу вновь Дертье Эльвердинк.

— По правде говоря, — отвечал мастер-блоха, опять заняв старое место на подушке возле уха господина Перегринуса Тиса, — по правде говоря, я сомневаюсь, не должен ли я — как это мне ни кажется гибельным — как раз вам и посоветовать спуститься немедленно же к Сваммердаму. Мне представляется, будто линии вашего гороскопа теперь все быстрее и быстрее сходятся вместе и вы сами уже готовы вступить в красную точку. Каково бы ни было решение темного рока, я вижу ясно, что даже сам мастер-блоха не в силах уйти от этого решения, и потому требовать от вас моего спасения было бы столь же глупо, как бесполезно. Ступайте туда, посмотрите на нее, примите ее руку, предайте меня в рабство, а для того чтобы все свершилось по воле звезд, без всякого постороннего вмешательства, не прибегайте на этот раз к микроскопическому стеклу.

— Мне казалось, — произнес Перегринус, — мне казалось, мастер-блоха, что ваше сердце твердо, дух ваш крепок, и вдруг вы теперь проявляете такое малодушие, такую робость! Но как бы умны вы там ни были — пусть даже сам Рорарий, знаменитый нунций Климента Седьмого, ставит ваш ум гораздо выше нашего, — вы все-таки не имеете достаточного понятия о твердой воле человека и слишком мало ей придаете значения. Повторяю! — я сдержу данное вам слово, а чтобы показать, как непоколебимо мое решение больше не видаться с малюткой, я сейчас встану и пойду, как положил еще вчера, к переплетчику Лэммерхирту.

— О Перегринус, — воскликнул мастер-блоха, — воля человека — хрупкая вещь, часто ее разбивает самый легкий порыв ветерка. Какая бездна лежит между тем, чего желают, и тем, что случается! Часто целая жизнь есть только непрестанное желание, и часто человек в своих постоянных желаниях в конце концов перестает понимать, чего он желает. Вы не хотите больше видеть Дертье Эльвердинк, а кто поручится, что это не случится в следующее мгновение после того, как вы высказали это решение?

И странно, но в действительности все произошло именно так, как предсказывал пророческий дух мастера-блохи.

Перегринус встал, оделся и, верный своему намерению, направился к переплетчику Лэммерхирту; но когда он проходил мимо комнаты Сваммердама, дверь в нее настежь отворилась, и Перегринус, сам не зная как, очутился под руку со Сваммердамом посреди комнаты перед самой Дертье Эльвердинк, которая весело и непринужденно осыпала его поцелуями и воскликнула своим звонким и серебряным голоском:

— С добрым утром, мой милый Перегринус!

В комнате находился и господин Георг Пепуш: он смотрел в окно и насвистывал песенку. Но тут он захлопнул окно и обернулся.

— А, вот и ты! — воскликнул он, как будто только сейчас заметил Перегринуса. — А, вот и ты! Ты пришел навестить свою невесту, это в порядке вещей, и третий здесь только лишний. А потому я удаляюсь, но, перед тем как я уйду, позволь тебе сказать, мой дорогой Перегринус, что Георг Пепуш презирает всякий дар, который сострадательный друг бросает ему, как милостыню бедному грешнику! Да будет проклята твоя жертва, я не хочу ничем быть тебе обязанным. Бери ее, прекрасную Гамахею, которая так любит тебя, но берегись, как бы чертополох Цехерит не пустил корней под твоим домом и не разрушил его стены.

Тон и все поведение Георга граничили с грубым бахвальством, и Перегринус был оскорблен до глубины души тем, что Пепуш так дурно истолковал все его действия.

— Мне никогда, — сказал он, не скрывая своей досады, — мне никогда и в голову не приходило становиться тебе поперек дороги; в тебе говорит безумство и ревность влюбленного, иначе ты понял бы, что я совершенно невиновен во всем, что ты сам выдумал. Не требуй, чтобы я убил змею, которую ты питаешь в груди себе на мучение! Знай же, что тебе не бросал я никакого дара, тебе не приносил никакой жертвы, отказываясь от прекраснейшей и, может быть, от высшего счастия моей жизни. Иной, более высокий долг, нерушимое слово принудили меня к этому!

В дикой ярости Пепуш уже занес кулак на друга, но тут малютка бросилась между ними и, схватив Перегринуса за руку, воскликнула со смехом:

— Оставь его, пусть убирается этот нелепый чертополох, у него одна дурь в голове, он до того своенравен и упрям, как вся их порода чертополохов, что никогда сам даже не знает, чего он, собственно, хочет; но ты мой и останешься моим, мой милый, горячо любимый Перегринус!

С этими словами малютка усадила Перегринуса на канапе и без всяких церемоний прыгнула к нему на колени. Пепуш, досыта обгрызши свои ногти, бросился вон из комнаты.

Малютка, одетая опять в свое соблазительное, фантастическое платье из серебряной тафты, была по-прежнему прелестна и обворожительна; Перегринус чувствовал, как у него по жилам заструилось электрическое тепло ее тела, и все-таки по временам на него веяло каким-то ледяным, недобрым трепетом, как бы дыханием смерти. Впервые ему почудилось в глубине глаз малютки что-то странно безжизненное, застывшее, а в звуке ее голоса, даже в шелесте ее серебряной тафты звучало что-то ему чуждое, чему никоим образом не следовало доверять. Ему тяжело было вспомнить, что в тот раз, когда Дертье говорила ему то, что согласовалось с ее мыслями, она была также одета в тафту; почему именно тафта казалась ему опасной, он сам не знал, но мысли о тафте и о чем-то зловещем сами собой связывались друг с другом, подобно тому как сон соединяет самые разнородные образы и люди объявляют все это чепухой, не постигая глубокой, сокровенной их связи.

Вовсе не желая огорчать милое маленькое существо каким-нибудь ложным подозрением, Перегринус подавил свои чувства и ждал только благоприятного момента, чтобы вывернуться из ее объятий и ускользнуть от райской змеи.

— Но что с тобой, — сказала наконец Дертье, — что с тобой сегодня, мой нежный друг? Ты так холоден, так бесчувствен! Что у тебя на душе, жизнь моя?

— Голова болит, — отвечал Перегринус как только мог равнодушнее, — голова болит — хандра — глупые мысли — только это и расстраивает меня, милое мое дитя, и больше ничего. Пусти меня на воздух, и все пройдет в несколько минут; кроме того, у меня есть еще одно дело.

— Все это, — воскликнула малютка, быстро соскочив с колен Перегринуса, — все это ложь, но ты злая обезьяна, которую сначала нужно приручить!

Перегринус вздохнул свободно, когда очутился на улице, но уже совсем вне себя от радости был мастер-блоха, который, сидя в галстуке у Перегринуса, без умолку хохотал и так хлопал в ладоши, что всякому было слышно.

Перегринусу была немножко тягостна эта веселость его маленького протеже, ибо она мешала ему думать. Он попросил мастера-блоху успокоиться, ибо солидные люди уже стали посматривать на него с упреком, полагая, что это он сам так хохочет и выкидывает такие глупости на улице.

— Какой же я дурак, — восклицал мастер-блоха, не в состоянии умерить свой восторг, — какой же я слепой дурак, что мог сомневаться в победе там, где не было никакой надобности и бороться. Да, Перегринус, это так, вы победили в то мгновение, когда и самая смерть возлюбленной не могла поколебать вашего решения. Дозвольте мне ликовать, дозвольте мне радоваться, ибо все это могло бы оказаться обманом, если бы не показались уже первые лучи солнца, которое озарит все тайны.

Когда Перегринус постучал в дверь Лэммерхирта, нежный женский голос откликнулся: «Войдите!» Он отворил дверь; девушка, бывшая одна только в комнате, встала ему навстречу и приветливо спросила, что ему угодно.

Для благосклонного читателя будет достаточно, если мы скажем, что девушке этой могло быть около восемнадцати лет, что она была скорее высокого, чем низкого роста, стройна, прекрасно сложена, что волосы у нее были каштановые, глаза темно-голубые, а кожа казалась нежной мягкой тканью из лилий и роз. Но всего дороже было то, что на личике девушки написана была та нежная тайна девственной чистоты, высокой небесной прелести, какую удалось уловить некоторым старым немецким живописцам в их картинах.

Как только Перегринус взглянул в очи прелестной девушки, ему показалось, будто он находился в тяжелых оковах, которые расторгла некая благодетельная сила, и ангел света стоит пред ним, об руку с которым он вступит в царство несказанной любви и блаженства. Девушка, покраснев от неподвижно устремленного на нее взгляда Перегринуса и стыдливо потупив глаза, повторила вопрос, что господину угодно?

Перегринусу стоило некоторого напряжения пробормотать, запинаясь: не здесь ли живет переплетчик Лэммерхирт? Когда же девушка ответила, что Лэммерхирт действительно живет здесь, но что сейчас он отлучился по делам, Перегринус начал что-то путать о переплетах, которые он заказал, о книгах, которые Лэммерхирт должен был ему доставить; наконец он кое-как попал в колею и вспомнил о роскошном издании Ариоста, которое Лэммерхирт должен был переплести в красный сафьян с богатой золотой отделкой.

Тут как бы электрическая искра пробежала по телу девушки; она всплеснула руками и воскликнула со слезами на глазах:

— Ах, боже мой! — так вы — господин Тис! — Она сделала движение, будто желая схватить руку Перегринуса, но быстро отступила назад и глубоко и облегченно вздохнула. Затем милая улыбка, как приветливая утренняя заря, озарила личико девушки, и она начала благодарить и благословлять Перегринуса за все его благодеяния ее отцу, ее матери, и не только за это — нет! — за его кротость, его ласку, за ту радость и блаженство, которые он принес детям своими подарками на Рождество. Она проворно освободила отцовское кресло, которое было завалено книгами, рукописями, непереплетенными тетрадками, пододвинула его к Перегринусу и с радушием и гостеприимством просила его сесть. Затем она достала отлично переплетенного Ариоста, осторожно провела полотняным платком по сафьяну и с сияющими глазами подала Перегринусу мастерское произведение переплетного искусства, зная хорошо, что Перегринус воздаст должное прекрасной работе ее отца.

Перегринус вынул несколько золотых, но прелестная девушка, заметив его движение, поспешила сказать, что она не знает цены за работу и оттого не может принять уплаты, а потому не соблаговолит ли господин Перегринус обождать несколько минут, так как отец ее должен сейчас возвратиться. Перегринусу показалось, будто презренный металл в его руке сплавился в комок, и он опустил в карман золотые гораздо скорее, чем их вынул.

Когда Перегринус совершенно машинально сел в широкое кресло Лэммерхирта, девушка взялась и за свой стул; из вежливости господин Перегринус инстинктивно вскочил с места и хотел сам пододвинуть ей стул, но тут нечаянно вышло так, что он вместо спинки стула схватил руку девушки и, когда осмелился тихонько пожать эту драгоценность, ему почувствовалось еле заметное ответное пожатие.

— Киска, киска, что ты делаешь? — обратилась вдруг девушка к кошке и подняла с полу клубок, который та держала в передних лапках, принимаясь за мистическое свое тканье. Затем она с детской непринужденностью взяла за руку плававшего в облаках восторга Перегринуса, подвела его к креслу и еще раз попросила его присесть, сама же уселась против него, занявшись каким-то женским рукоделием.

Перегринус носился по волнам бушующего моря.

— О принцесса! — вдруг прошептал он, сам не зная почему. Девушка испуганно взглянула на него; ему представилось, что он оскорбил прелестную, и он воскликнул грустно и нежно: — Моя милая и дорогая mademoiselle!

Девушка покраснела и сказала с прелестной девичьей застенчивостью:

— Родители зовут меня Розочкой, зовите и вы меня так, милый господин Тис, ведь я тоже принадлежу к числу детей, которым вы сделали так много добра и которые так вас уважают.

— Розочка! — воскликнул вне себя Перегринус и едва удержался, чтобы не пасть к ее ногам.

Тут Розочка стала ему рассказывать, спокойно продолжая свою работу, про то, как война разорила ее родителей, как ее приняла к себе на воспитание тетка, жившая в соседнем городке, как эта тетка умерла несколько недель назад и как она возвратилась тогда к родителям.

Перегринус слышал только сладостный Розочкин голос, почти не вникая в смысл ее слов, и лишь тогда убедился, что все это не одни блаженные грезы, когда вошел в комнату Лэммерхирт и сердечно его приветствовал. Немного спустя появилась и жена с остальными детьми, и как часто в неисследованных глубинах человеческой души, в самых странных сочетаниях перекрещиваются разные мысли, чувства, впечатления, так случилось и с Перегринусом, что даже в экстазе, открывшем ему впервые небесное блаженство, ему вдруг вспомнилось, как порицал его ворчливый Пепуш за подарки детям Лэммерхирта. Ему было очень приятно узнать, что никто из детей не расстроил себе желудка его сластями, а радостно торжествующий взгляд, даже некоторая гордость, с которыми они посматривали на высокий стеклянный шкаф, где хранились блестящие игрушки, показывал, что они считали последние подарки чем-то необыкновенным, что больше никогда не может повториться.

Итак, брюзгливый чертополох был совершенно не прав.

«О Пепуш, — сказал про себя Перегринус, — в твою помутившуюся, расстроенную душу не проникает ни один луч истинной, чистой любви!» Тут Перегринус подразумевал, конечно, нечто большее, чем сласти и игрушки.

Тихий, скромный, добрый Лэммерхирт с видимым удовольствием посматривал на Розочку, которая, хлопоча по хозяйству, то выходила, то опять входила в комнату, принесла хлеба и масла, накрыла маленький столик в углу и стала готовить бутерброды своим меньшим братьям. Дети весело теснились к любимой сестре и если, по простительной ребяческой жадности, раскрывали рты немного шире, чем следовало, то это нисколько не нарушало домашней идиллии.

Перегринуса восхищало все, что делала прелестная девушка, безо всякого отношения к Вертеровой Лотте с ее бутербродами.

Лэммерхирт подошел к Перегринусу и вполголоса начал говорить о Розочке, какая она милая, хорошая, добрая дочка, как господь наградил ее и красотой и как много обещает она ему радости. Но уж всего отраднее ему то, прибавил он с просиявшим лицом, что Розочка проявляет склонность и к благородному переплетному искусству и за немного недель, что она находится в родительском доме, так преуспела в этом тонком ремесле, что уже теперь оставила далеко позади разных олухов-подмастерий, которые только и делают, что зря тратят и портят сафьян и золото и ставят буквы на корешке вкривь и вкось, так что они напоминают собой пьяных мужиков, когда они, шатаясь, выходят из шинка.

И счастливый отец прошептал, наклонившись к самому уху Перегринуса:

— Нет, господин Тис, я не могу молчать, я должен вам все высказать: знаете, ведь моя Розочка сама позолотила обрез на Ариосте!

Как только Перегринус это услышал, он стремительно схватился за сафьяновые переплеты, точно боялся, что какая-нибудь враждебная сила похитит у него эту святыню.

Лэммерхирт принял это за знак, что Перегринус собирается идти, и стал просить его остаться у него еще хоть ненадолго. Но это именно и напомнило Перегринусу, что в конце концов ему пора уходить. Он быстро расплатился по счету, и Лэммерхирт, по обыкновению, протянул ему руку на прощанье, за ним и его жена, и Розочка также! Дети стояли в дверях, и, чтобы отдать дань любовной дури, Перегринус, выходя, вырвал у младшего из рук остаток бутерброда, который тот дожевывал, и бросился как сумасшедший вниз по лестнице.

— Ну, ну, — произнес озадаченный мальчуган, — что же это такое! Если б господин Тис сказал только, что он голоден, я бы с удовольствием отдал ему весь свой бутерброд!

Шаг за шагом шел господин Перегринус Тис домой, с трудом таща под мышкой тяжелые in quarto ⁸ и с таким сияющим лицом брал в рот крошку за крошкой от своего кусочка бутерброда, точно вкушал манну небесную.

— Ну, рехнулся молодчик! — сказал повстречавшийся с ним горожанин. И человека этого нельзя было упрекнуть за то, что он подумал такое о Перегринусе.

Когда господин Перегринус Тис вошел к себе в дом, навстречу ему выбежала старая Алина и жестами, выражавшими и страх и заботу, указала на комнату господина Сваммердама. Дверь туда была отворена, и Перегринус увидел, что в кресле сидит в полном оцепенении Дертье Эльвердинк, с таким искаженным, осунувшимся лицом, что краше в гроб кладут. Столь же оцепенелые, столь же похожие на трупы сидели перед ней в креслах Пепуш, Сваммердам и Левенгук.

— Ну, скажите на милость, — говорила старуха, — ну, скажите на милость, что здесь за чертовщина! Вот так они сидят уже целый день все трое в полном бесчувствии, не едят, не пьют, не говорят, еле дышат!

Перегринусу стало было совсем не по себе от этого в самом деле довольно-таки зловещего зрелища, но покуда он подымался по лестнице, жуткая картина потонула в волнующемся море небесных грез, в котором восхищенный Перегринус плавал с тех пор, как увидел Розочку.

Желания, грезы, блаженные надежды всегда стремятся перелиться из сердца в сердце; но с кем другим мог поделиться сейчас своим счастьем Перегринус, кроме как с добрым мастером-блохой? Ему хотел он раскрыть все свое сердце, ему — рассказать все о Розочке, что, собственно, толком и рассказать невозможно. Но сколько ни звал, сколько ни манил он его, никакого мастера-блохи не появлялось, он исчез. После самых тщательных поисков Перегринус нашел в складке галстука, куда мастер-блоха любил забираться во время его прогулок, маленькую коробочку, на которой были написаны следующие слова:

«Здесь находится микроскопическое стекло для чтения мыслей. Если вы пристально посмотрите левым глазом в коробочку, то стекло мгновенно очутится у вас в зрачке; если же вы пожелаете вынуть его из глаза, вам стоит только, наклонив глаз над коробкой, легонько сжать зрачок, и стекло упадет на дно коробки. Я хлопочу по вашему делу и отважусь на многое, для своего милого покровителя я сделаю все, что в моих силах, пребывая вашим преданнейшим слугою

Мастером-блохой «.

Для искусного, набившего себе руку романиста, который, вооружившись пером, изображает, как его душе угодно, человеческие помыслы и поступки, тут был бы прекраснейший случай практически показать на примере Перегринуса всю бесконечную разницу между влюбленностью и любовью, после того как теоретически о ней достаточно уже трактовалось. Много можно было бы тут сказать о чувственном влечении, о проклятии первородного греха и о небесной Прометеевой искре, которая, воспламеняя любовь, тем самым обнаруживает истинное духовное единство разных полов, к чему, собственно, и сводится неизбежный дуализм природы. Пусть эта Прометеева искра возжигает вслед за тем и факел Гименея, как добрую домашнюю свечу, при ярком свете которой хорошо читать, писать, шить, вязать чулок; пусть тут и веселое потомство при случае пачкает себе мордочки вишневым сиропом — все это у нас на земле в порядке вещей. Кроме того, такая небесная любовь имеет свою высокую поэзию, но важнее всего то, что эта любовь не есть какая-нибудь пустая фантазия, а что она действительно существует, как то могут засвидетельствовать многие испытавшие ее, принесла ли она им счастье или несчастье.

Впрочем, благосклонный читатель, верно, давно догадался, что господин Перегринус Тис в маленькую Дертье только здорово влюбился, но что лишь в то мгновение, как он увидал этого прелестного, милого ангела, Розочку Лэммерхирт, в его груди запылала истинная небесная любовь.

Немного благодарности снискал бы, однако, рассказчик предлагаемой безумнейшей, причудливейшей из всех сказок, если бы он, шаг за шагом держась церемониального марша присяжных романистов, не преминул вдосталь наскучить своему читателю, как того требует каждый написанный по всем правилам роман, а именно если бы он на каждой стадии пути, которую обычно подобает пройти любовникам, позволял себе непринужденно отдохнуть. Нет! любезный читатель, давай лучше поскачем, как лихие всадники на резвых, горячих конях, прямо к цели, не оглядываясь ни направо, ни налево. Вот мы и приехали! Вздохи, любовные жалобы, печаль, восторг, блаженство — все соединяется в фокусе того мгновения, когда прелестная Розочка, с очаровательным девственным румянцем на щеках, признается счастливейшему Перегринусу Тису, что она его любит, что она даже не может высказать, как сильно, как безмерно его любит, как только им и живет, им — ее единственной мыслью, им — ее единственным счастьем.

Но мрачный, коварный демон впускает свои черные когти и в самые светлые, солнечные мгновения жизни; да! губительною тенью своего мрачного существа он затемняет и это солнечное сияние. Так и в груди Перегринуса вдруг поднялись злые сомнения, более того: злое подозрение зашевелилось в его душе.

«Ну, что же? — нашептывал ему какой-то голос. — Ну, что же? ведь и та, Дертье Эльвердинк, признавалась тебе в своей любви, а любовь эта не была ли презренной корыстью, желанием завлечь тебя, заставить нарушить слово, предать лучшего друга, бедного мастера-блоху?»

«Я богат, говорят, мое добродушие, моя откровенность, которую многие называют глупостью, могут приобрести мне двусмысленное расположение людей и особенно женщин; и эта, которая признается тебе теперь в своей любви…»

Он быстро схватился за роковой подарок мастера-блохи, вынул коробочку и хотел ее открыть, чтобы вставить в зрачок левого глаза микроскопическое стекло и таким образом проникнуть в мысли Розочки.

Он поднял глаза, и чистая небесная лазурь прекрасных очей засияла ему в душу. Розочка, хорошо заметив его внутреннее движение, посмотрела на него удивленным и даже несколько озабоченным взглядом.

Тут будто молния пронзила его вдруг, и убийственное чувство своей испорченности сдавило ему душу.

«Как? — сказал он себе. — Ты, грешный, дерзаешь проникнуть в небесно чистое святилище этого ангела? Ты хочешь выведать мысли, которые не могут иметь ничего общего с презренными деяниями пошлых душ, пекущихся лишь о земном? Ты хочешь надругаться над самым духом любви, испытывая его проклятыми орудиями темной силы?»

Поспешно спрятал он коробочку в карман; ему казалось, будто он сотворил грех, который никогда не сможет искупить.

Тоскуя, бросился он к ногам испуганной Розочки и восклицал, заливаясь слезами, что он преступный, грешный человек, недостойный любви такого ангельски чистого существа, как Розочка.

Розочка, которая не могла понять, что за мрачное настроение напало на Перегринуса, склонилась к нему, обняла его и, плача, шептала:

— Бога ради, мой милый Перегринус, что с тобою? Что приключилось? какой злой враг становится между нами? О, приди, приди ко мне, успокойся и сядь рядом со мной!

Перегринус молча, не способный ни к какому произвольному движению, дал Розочке тихо поднять себя.

Хорошо, что старое, немного расшатанное канапе было, как обыкновенно, завалено сброшюрованными и уже переплетенными книгами, а также немалым запасом разных переплетных инструментов, так что Розочка должна была многое убрать, чтобы освободить место для себя и для сокрушенного господина Перегринуса Тиса. Это дало ему время несколько прийти в себя, и его великая скорбь, его раздирающая сердце тоска разрешилась в тихое сознание совершенного, но все-таки искупимого проступка.

Если до сих пор по выражению лица его можно было уподобить безутешному грешнику, над которым изречен окончательный приговор, то теперь он имел вид только немножко глуповатый. Но при подобных обстоятельствах такой вид всегда служит добрым предзнаменованием.

Сидя вдвоем с господином Перегринусом Тисом на упомянутом расшатанном канапе честного переплетчика Лэммерхирта, Розочка начала говорить, потупив глаза и застенчиво улыбаясь:

— Я, кажется, догадываюсь, милый, что так внезапно взволновало твою душу. Должна тебе сознаться, мне много чудных вещей рассказывали о странных жильцах твоего дома. Соседки, — ведь ты знаешь, что это за народ, эти соседки, они судят и рядят обо всем и часто сами толком не знают о чем; так вот, эти нехорошие соседки рассказывали мне, что в твоем доме живет какая-то удивительная женщина, которую многие даже считают за принцессу и что ты сам в рождественскую ночь принес ее в свой дом. Говорят, что старый господин Сваммер приютил ее у себя, признав за свою пропавшую племянницу, но вместе с тем эта особа прибегает к самым странным средствам, чтобы завлечь тебя в свои сети.

Однако ж это еще не самое худшее. Подумай только, милый мой Перегринус, старая тетушка, вот что живет напротив, — ты знаешь ее, такая востроносая старушка, она всегда так ласково тебе кланяется, а ты еще как-то сказал про нее, когда она шла в церковь в своем пестром воскресном наряде (я и сейчас не могу вспомнить без смеха), что тебе кажется, будто по улице идет куст огненных лилий, — так эта подозрительная тетушка наболтала мне много нехорошего.

Хотя она и кланяется тебе очень ласково, однако же она постоянно предостерегает меня против тебя и утверждает, ни много ни мало, будто в твоем доме творится недоброе и будто маленькая Дертье — не кто иная, как переодетый маленький чертенок, который, чтобы тебя соблазнить, принял образ женщины, да еще очень красивой и привлекательной.

Перегринус! мой дорогой, любимый Перегринус, взгляни мне в глаза, ты не найдешь в них ни следа подозрения, я узнала твою чистую душу, никогда ни от одного твоего слова, ни от одного твоего взгляда не упало ни малейшей тени на светлое, ясное зеркало моей души.

Я верю тебе, я верю в наше счастливое будущее, когда мы соединимся неразрывным союзом, которое мои сладкие сны сулят мне полным любви и восторга! Перегринус! что бы ни замышляли против тебя духи мрака, вся сила их рушится перед твоей кротостью, любовью и беззаветной верностью. Что может омрачить любовь, подобную нашей? Откинь же все сомнения: наша любовь есть талисман, пред которым бегут все тени ночи.

В это мгновение Розочка представилась Перегринусу неким высшим существом, а каждое ее слово — небесным утешением. Неописуемое чувство чистейшего восторга наполнило его душу, как мягкое, сладостное дыхание весны. Он уже не был грешником, не был дерзким преступником, каким себя почитал, нет, он уже с восторгом сознавал, что достоин любви прелестнейшей, ангельски чистой девушки.

Переплетчик Лэммерхирт возвратился со своим семейством домой с прогулки.

Сами собой открылись сердца у Перегринуса и милой Розочки, и с наступлением ночи господин Перегринус уже счастливым женихом покинул тесное жилище переплетчика и его супруги, которые на радостях поплакали, пожалуй, даже больше, чем было необходимо.

Все подлинные и достоверные источники, из коих почерпнута эта чудесная история, согласуются в том — и это подтверждается столетним календарем, — что как раз в ту самую ночь, когда господин Перегринус Тис шел домой счастливым женихом, полная луна светила так ярко и приветливо, что вся Конная площадь убралась ее серебряным блеском. Вполне естественно, что господин Перегринус Тис, вместо того чтобы лечь в постель, высунулся в открытое окно и, как подобает влюбленным, стал, глядя на луну, предаваться мыслям о своей возлюбленной.

Но хотя бы это и повредило господину Перегринусу Тису во мнении благосклонного читателя, особенно же во мнении благосклонной читательницы, однако справедливость требует сказать, что господин Перегринус, несмотря на все свое блаженное состояние, два раза так здорово зевнул, что какой-то подвыпивший приказчик, проходивший, пошатываясь, под его окном, громко крикнул ему: «Эй, ты там, белый колпак! смотри не проглоти меня!» Это послужило достаточной причиной для того, чтобы господин Перегринус Тис в досаде захлопнул окно так сильно, что стекла зазвенели. Утверждают даже, что во время этого акта он довольно громко воскликнул: «Грубиян!» Но за достоверность этого никак нельзя поручиться, ибо подобное восклицание как будто совершенно противоречит и тихому нраву Перегринуса, и тому душевному состоянию, в котором он находился в эту ночь. Как бы то ни было, господин Перегринус Тис захлопнул окно и отправился спать. Однако потребность сна, по-видимому, была устранена упомянутой чрезмерной зевотой. Мысли одна за другой бродили в его голове, и особенно живо представлялась ему опасность, которой он подвергался, если бы нечестиво воспользовался микроскопическим стеклом, которое подсовывала ему какая-то темная сила. Только теперь он ясно понял, что роковой подарок мастера-блохи, хотя и сделанный им с добрым намерением, все-таки во всех отношениях был адским подарком.

«Как? — рассуждал он сам с собой. — Разве человека, испытывающего сокровенные мысли своего ближнего, не постигает, как следствие этого рокового дара, ужасная участь вечного жида, который скитается по пестрому миру, как по негостеприимной, безутешной пустыне, без надежды, без горя и без радости, в тупом равнодушии, этой caput mortuum ⁹ отчаяния?

При беспрестанно возникающих надеждах, при беспрестанно возобновляющемся доверии к людям и при повторяющемся каждый раз горьком разочаровании в них возможно ли, чтобы недоверие, злостная подозрительность, ненависть, мстительность не свили себе гнезда в душе и не истребили бы в ней всех следов воистину человеческого начала, выражающегося в сердечной доверчивости, кротости и добродушии? Нет! меня не обманут твое приветливое лицо, твои льстивые речи, хотя бы ты и таил ко мне в глубине души незаслуженную ненависть; я буду считать тебя своим другом, я буду делать тебе добро, какое только смогу, я открою тебе мою душу, потому что мне это отрадно, и минута горького разочарования, если она наступит, ничего не стоит против радостей прекрасного, минувшего сна. И даже истинные друзья, действительно благожелательные… как переменчива человеческая душа! — не может разве какое-нибудь несчастное стечение обстоятельств, недоразумение, порожденное капризом случая, вызвать в душах и этих друзей мимолетную враждебную мысль?

И в это мгновение вдруг я беру несчастное стекло — и мрачное недоверие наполняет мне душу; в несправедливом гневе, в безумном ослеплении я отталкиваю от себя истинного друга, и все глубже и глубже ядовитое сомнение подтачивает самые корни жизни и вносит раздор в мое земное бытие, отчуждает меня от меня самого.

Нет! преступление, безбожное преступление желать, подобно падшему ангелу света, сравнивать себя с вечной силой, которая читает в душах людей, потому что владеет ими.

Прочь, прочь этот злополучный дар!»

Господин Перегринус Тис схватил маленькую коробочку с микроскопическим стеклом и размахнулся, чтобы со всей силы швырнуть ее в потолок.

Но вдруг на одеяле совсем рядышком с господином Перегринусом очутился мастер-блоха, в своем микроскопическом виде, очаровательный, в блестящем чешуйчатом панцире и отменно лакированных золотых сапожках.

— Остановитесь! — воскликнул он. — Остановитесь, почтеннейший! не затевайте глупостей! Пока я здесь, вы скорее уничтожите солнечную пылинку, чем отбросите хоть на фут это маленькое несокрушимое стекло. Впрочем, я укрылся, по своему обыкновению, в складке вашего галстука уже у почтенного переплетчика Лэммерхирта и потому, незаметно для вас, был свидетелем всего, что происходило. Точно так же мне удалось слышать весь ваш теперешний разговор с самим собой и вынести из него много поучительного.

Прежде всего, я обнаружил, что только теперь в вашем сердце зажглись в полном блеске могучие лучи истинной чистой любви, так что, я полагаю, приближается высший, решительный момент вашей жизни.

Засим я увидел, что в отношении микроскопического стекла я находился в большом заблуждении. Поверьте мне, достойный, испытанный друг, хотя я и не имею удовольствия быть человеком, как вы, а только блохою — правда, не простою, но своим славным мастерством достигшей ученых степеней, — все-таки я знаю очень хорошо человеческую душу и все особенности поведения людей, живя в кругу их постоянно. Иногда их поведение мне кажется чрезвычайно смешным, пожалуй даже глупым; не сердитесь на это, почтеннейший, я говорю ведь это только как мастер-блоха. Вы правы, мой друг, было бы гнусно и ни к чему бы хорошему не привело, если бы люди ни с того ни с сего, когда только заблагорассудится, заглядывали в мысли друг друга; но беззаботной, веселой блохе такие свойства микроскопического стекла ровно ничем не угрожают.

Вы знаете, почтеннейший — а скоро, если судьбе будет угодно, и счастливейший, — господин Перегринус, что мой народ нрава легкомысленного, ветреного, отважного, можно бы даже сказать, что он состоит сплошь из молодых, бойких скакунов. Но я, со своей стороны, могу похвалиться еще совсем особой житейской мудростью, которой вам, умным людям, обыкновенно решительно не хватает. Я хочу сказать, что я никогда ничего не делал не вовремя. Кусанье есть главное условие моего бытия; но не было случая, чтобы кусал я не в надлежащее время и не в надлежащее место. Поймите и цените это, мой добрый, верный друг!

Теперь я принимаю обратно из ваших рук и буду хранить верно предназначавшийся вам дар, которым не было дано владеть ни препарату человека, именуемому Сваммердамом, ни пожираемому мелочной завистью Левенгуку.

А теперь, почтеннейший мой господин Тис, постарайтесь заснуть. Вскоре вас окутают сонные грезы, в которых вам откроется великий момент вашей жизни. В нужное время я буду опять около вас.

Мастер-блоха исчез, и свет, который он распространял, потух в глубоком ночном мраке плотно занавешенной комнаты.

Как сказал мастер-блоха, так и случилось.

Вскоре господину Перегринусу Тису привиделось, что он лежит на берегу гремучего лесного ручья и внимает шепоту ветра, шелесту кустов, жужжанию тысячи насекомых, вившихся вокруг него. Затем ему послышались странные голоса, которые доносились все более и более внятно, так что Перегринусу наконец показалось, что он разбирает слова.

Но в его уши проникала только какая-то смутная, сбивчивая болтовня.

Наконец чей-то глухой торжественный голос, звучавший все яснее и яснее, начал следующую речь:

«Несчастный король Секакис! ты, который пренебрег уразумением природы, ты, который, будучи ослеплен злыми чарами коварного демона, узрел ложного Терафима вместо истинного духа! В том роковом месте, в Фамагусте, скрытый в глубине земли, лежал талисман, но так как ты сам себя уничтожил, то не было начала, чтобы воспламенить его оцепеневшую силу. Напрасно пожертвовал ты своей дочерью, прекрасной Гамахеей, напрасно было любовное отчаяние чертополоха Цехерита; но так же бессильна и бездейственна была и кровожадность принца пиявок. Даже неуклюжий гений Тетель принужден был выпустить из рук сладостную добычу, ибо столь могущественна была еще, о король Секакис, твоя полуугасшая мысль, что ты смог возвратить погибшую той древней стихии, из коей она возникла.

Безумные мелочные торгаши природой! вам в руки суждено было попасть бедняжке, когда вы обнаружили ее в цветочной пыли того рокового гарлемского тюльпана! Вы мучили ее своими отвратительными опытами, воображая в детском самомнении своем, будто вы сумеете презренными ухищрениями достичь того, что может осуществить только сила того дремлющего талисмана!

И тебе, мастер-блоха, не было дано прозреть тайну, потому что твой ясный взор не имел силы проникнуть в глубь земли и отыскать оцепеневший карбункул.

Звезды двигались по небу, диковинно перекрещивались на путях своих, и грозные их сочетания образовывали дивные фигуры, недоступные слабому зрению людей. Но ни одно звездное столкновение не пробуждало карбункула; ибо не родилась еще человеческая душа, которая бы хранила и лелеяла этот карбункул, дабы в познании высшего в человеческой природе он пробудился к радостной жизни, — и вот!

Чудо исполнилось, мгновение настало».

Светлое, пламенеющее сияние пронеслось перед глазами Перегринуса. Он наполовину очнулся от своего забытья и — к своему немалому удивлению — увидел мастера-блоху, который, сохраняя свои микроскопические размеры, был облечен, однако, в прекраснейшую мантию, ниспадавшую богатыми складками, и с ярко пылавшим факелом в передней лапке ретиво и деловито прыгал по комнате, издавая тонкие пронзительные звуки.

Господин Перегринус намеревался уже совсем проснуться, как вдруг тысячи огненных молний прорезали комнату, которая вскоре вся как бы заполнилась одним пылающим огненным шаром.

Но тут нежное ароматическое дыхание повеяло на яркое пламя, которое вскоре утихло и превратилось в мягкое лунное сияние.

Теперь Перегринус увидел себя на великолепном троне, в богатом индийском царском одеянии, со сверкающей диадемой на голове, со знаменательным лотосом, вместо скипетра, в руке. Трон был воздвигнут в необозримом зале, колоннами которого были тысячи стройных кедров, высоких до небес.

Между ними прекраснейшие розы и всевозможные другие дивные благоухающие цветы поднимали из темных кустов свои головки, как бы в страстном влечении к чистой лазури, которая, сверкая сквозь переплетшиеся ветви кедров, казалось, взирала на них любящими очами.

Перегринус узнал самого себя, он почувствовал, что воспламененный к жизни карбункул пылает в его собственной груди.

Далеко в глубине зала гений Тетель старался подняться в воздух, но, не достигнув и половины кедровых стволов, постыдно шлепнулся на землю.

А по земле ползал, отвратительно изгибаясь, гадкий принц пиявок; он то надувался, то вытягивался, утолщался и удлинялся, и при этом стонал: «Гамахея — все-таки моя!»

Посреди зала на колоссальных микроскопах сидели Левенгук и Сваммердам и строили жалкие, плачевные рожи, восклицая друг другу с укором: «Вы видите, вот куда указывала точка гороскопа, значение которой вы не могли разгадать. Навеки потерян для нас талисман!»

У самых же ступеней трона лежали Дертье Эльвердинк и Георг Пепуш; они казались не столько спящими, сколько погруженными в глубокий обморок.

Перегринус, или — мы можем теперь так его называть — король Секакис, распахнул свою царственную мантию, складки которой закрывали его грудь, и из нее как небесный огонь засверкал карбункул, разбрызгивая ослепительные лучи по всему залу.

Гений Тетель, только что собравшийся снова подняться вверх, с глухим стоном разлетелся на бесчисленное множество бесцветных хлопьев, которые, будто гонимые ветром, затерялись в кустах.

С ужаснейшим воплем душераздирающей тоски принц пиявок скорчился, исчез в земле, и оттуда послышался рев недовольства, как будто неохотно принимала земля в свое лоно мерзкого беглеца. Левенгук и Сваммердам свалились со своих микроскопов и совсем съежились; по их болезненному стенанию и оханью было ясно, что они испытывали смертельную тоску и жесточайшие мучения.

Дертье Эльвердинк и Георг Пепуш, или, как их здесь будет лучше назвать, принцесса Гамахея и чертополох Цехерит, очнулись от своего обморока и, пав на колени перед королем, казалось, умоляли его о чем-то вздохами, полными тоски. Но взоры их были потуплены, как будто они не могли выдержать блеска сверкающего карбункула.

Торжественно заговорил Перегринус:

— Из жалкой глины и перьев, которые потерял глупый, неповоротливый страус, слепил тебя злой демон, чтобы ты обманывал людей в виде гения Тетеля, и потому луч любви уничтожил тебя, смутный призрак, и ты должен был распылиться в лишенное всякого содержания ничто.

И ты также, кровожадное ночное чудовище, ненавистный принц пиявок, должен был перед лучом пылающего карбункула бежать в недра земли.

Но вы, бедные сумасброды, несчастный Сваммердам и жалкий Левенгук, чья жизнь была непрерывным заблуждением, вы стремились исследовать природу, не имея ни малейшего понятия о ее внутренней сущности.

Вы дерзнули вторгнуться в ее мастерскую, с тем чтобы подсмотреть ее таинственную работу, воображая, что вам удастся безнаказанно узреть ужасные тайны тех бездн, что недоступны человеческому глазу. Ваше сердце оставалось мертвым и холодным, никогда истинная любовь не воспламеняла вашего существа, никогда ни цветы, ни пестрые легкокрылые насекомые не вели с вами сладких речей. Вы мнили, что созерцаете высокие святые чудеса природы со смиренным благоговением, а между тем сами уничтожали это благоговение, силясь, в своем преступном дерзновении, доискаться до сокровеннейших условий сих чудес; и познание, к которому вы стремились, было лишь призраком, который вас морочил как любопытствующих, надоедливых детей.

Глупцы! вам луч карбункула не подаст уже ни надежды, ни утешения!

«Ого-го! есть и надежда, есть и утешение! Старуха присоседится к старикам! Вот она любовь, вот она верность, вот она нежность! И старуха-то теперь на самом деле королева и введет своего Сваммердамушку, своего Левенгукушку в свое царство, и там они будут красивыми принцами и будут выщипывать серебряные нитки, и золотые нитки, и шелковые пряди и заниматься и другими умными и полезными делами».

Так говорила старая Алина, которая внезапно очутилась между двух микроскопистов, одетая в самое причудливое платье, точно королева Голконды в опере. Но оба микроскописта до такой степени съежились, что казались вышиной уже не более пяди. Королева Голконды взяла малюток, которые громко охали и стонали, на руки и с нежными, шутливыми прибаутками принялась ласкать и гладить их, как малых деток. Потом королева Голконды уложила своих миленьких куколок в две маленькие колыбели, изящно вырезанные из прекраснейшей слоновой кости, и начала укачивать их, припевая:

Спи, дитя мое, баю,

Два барашка во саду,

Один черный, другой белый…

Между тем принцесса Гамахея и чертополох Цехерит все продолжали стоять коленопреклоненные на ступенях трона.

Тогда Перегринус сказал:

— Нет! Рассеялось заблуждение, расстраивавшее жизнь вашу, возлюбленная чета! Придите в мои объятия, возлюбленные мои! Луч карбункула проникнет в ваши сердца, и вы вкусите небесное блаженство.

С радостным восклицанием поднялись с колен принцесса Гамахея и чертополох Цехерит, и Перегринус прижал их к своему пламенному сердцу.

Как только он выпустил их, они в восторге упали в объятия друг другу; исчезла с лица их смертная бледность, и свежая, юная жизнь расцвела на их щеках, засветилась в их глазах.

Мастер-блоха, стоявший до сих пор как телохранитель возле трона, вдруг принял свой естественный вид и с пронзительным восклицанием: «Старая любовь не ржавеет!» — одним прыжком вскочил на шею Дертье.

Но, о чудо из чудес! В то же мгновение, сияя неописуемой прелестью девственности и чистой любви, небесный херувим Розочка лежала на груди у Перегринуса.

Ветви кедров зашумели, выше и радостнее подняли цветы свои головки, сверкающие райские птицы запорхали по залу, сладостные мелодии заструились из темных кустов, издалека донеслись ликующие клики, тысячегласный гимн упоительнейшего наслаждения огласил воздух, и в священном торжестве любви высшее блаженство жизни запылало огненными языками чистого небесного эфира!

Господин Перегринус Тис купил в окрестностях города прекрасную усадьбу, и здесь-то в один и тот же день назначено было праздновать и его свадьбу и свадьбу его друга Георга Пепуша с маленькой Дертье Эльвердинк.

Благосклонный читатель избавит меня от описания свадебного пира, равно как и от подробного рассказа обо всем прочем, что происходило в сей торжественный день.

Охотно предоставляю я также прекрасным читательницам именно так нарядить обеих невест, как то рисуется их фантазиям. Замечу только одно, что Перегринус и его прелестная Розочка были веселы и непринужденны, как дети, Георг и Дертье, напротив, глубоко погружены в самих себя и, не сводя очей друг с друга, казалось, не видели, не слышали, не чувствовали ничего вокруг.

Была полночь, когда вдруг бальзамический запах пышноцветного Cactus grandiflorus наполнил весь обширный сад и весь дом.

Перегринус пробудился от сна, ему послышались глубоко жалобные мелодии безнадежного, страстного томления, и странное предчувствие овладело им.

Ему казалось, будто друг отрывался насильственно от его груди.

На следующее утро хватились второй молодой четы, то есть Георга Пепуша и Дертье Эльвердинк, и велико было общее удивление, когда обнаружилось, что они вовсе даже не входили в брачную комнату.

В эту минуту совершенно вне себя прибежал садовник, восклицая, что он не знает, что и подумать, но в саду появилось престранное чудо.

Целую ночь снился ему цветущий Cactus grandiflorus, и только сейчас он узнал тому причину. Надобно только пойти и посмотреть.

Перегринус и Розочка сошли в сад. Посреди красивого боскета за ночь вырос высокий Cactus grandiflorus, его цветок поник, увянув в утренних лучах, а вокруг него любовно обвивался лилово-желтый тюльпан, умерший тою же смертью растения.

— О, мое предчувствие, — воскликнул Перегринус дрожащим от тоски голосом, — о, мое предчувствие, оно не обмануло меня! Луч карбункула, воспламенивший меня к высшей жизни, принес тебе смерть, несчастная чета, связанная странными сплетениями таинственной борьбы темных сил.

Таинство раскрылось, высшее мгновение исполненного желания было и мгновением твоей смерти.

И Розочка, казалось, догадалась о значении чуда, она склонилась над бедным умершим тюльпаном, и чистые слезы закапали у нее из глаз.

— Вы совершенно правы, — сказал мастер-блоха (который в своем изящном микроскопическом виде вдруг очутился на кактусе), — да, вы совершенно правы, достойнейший господин Перегринус; дело обстоит именно так, как вы изволили сказать, и теперь я потерял мою возлюбленную навеки.

Розочка испугалась было маленького чудовища, но мастер-блоха посмотрел на нее такими умными приветливыми глазами, а господин Перегринус относился к нему так доверчиво, что она собралась с духом и смело взглянула на его миленькое личико; когда же Перегринус шепнул ей: «Это мой милый, добрый мастер-блоха» — доверие ее к маленькой странной твари еще более возросло.

— Мой добрейший Перегринус, — с необыкновенной нежностью заговорил снова мастер-блоха, — моя милая, прелестная госпожа Тис, я должен теперь вас покинуть и возвратиться к моему народу, но я навсегда сохраню верность и дружбу к вам, и вы будете ощущать мое присутствие приятнейшим для вас образом. Прощайте! Прощайте оба! Желаю вам всякого счастья!

С этими словами мастер-блоха принял свой естественный вид и исчез бесследно.

И действительно, мастер-блоха был всегда добрым гением в семье господина Перегринуса Тиса, и в особенности показал он свое деятельное участие, когда по истечении года молодую чету обрадовал своим появлением маленький Перегринус. Тут мастер-блоха сидел у постели молодой матери и кусал в нос сиделку, когда она засыпала, прыгал в дурно сваренный суп для больной и опять выпрыгивал и т. д.

Но всего милее со стороны мастера-блохи было то, что он не пропускал ни одного Рождества, чтобы не одарить потомство господина Тиса прелестнейшими игрушечками, сработанными самыми искусными художниками его народа: таким приятным образом напоминал он господину Перегринусу Тису ту роковую рождественскую елку, которую можно назвать как бы гнездом, где зародились самые удивительные, самые безумные приключения.

Тут внезапно обрываются все дальнейшие заметки, и чудесная история о мастере-блохе получает веселый и желанный

Конец .

Комментарии

Королева Голконды — героиня рассказа французского писателя маркиза де Буфле (1738-1815) «Алина, королева Голконды», сюжет которого был известен в Германии благодаря ряду одноименных опер и балетов.

Левенгук Антон ван (1632-1723) — голландский купец и натуралист, прославившийся усовершенствованием микроскопа. Гофман называет неточную дату смерти Левенгука.

Пантагрюэль — герой романа французского писателя Франсуа Рабле (ок. 1494-1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль».

…истории о трех апельсинах… — См. комедию Карло Гоцци «Любовь к трем апельсинам».

Бетман Фридерика (1760-1815) — знаменитая немецкая драматическая и оперная актриса; исполняла заглавную роль в опере Бертона «Алина, королева Голконды», шедшей на берлинской сцене с апреля 1804 г.

…из того черного стигийского ручейка… — Стигийский ручеек — Стикс, в греческой мифологии — река в загробном мире.

Армадил — южноамериканское животное, тело которого защищено костяными пластинками (панцирем); называется иначе броненосцем.

Сваммердам Ян (1637-1680) — голландский естествоиспытатель.

«Есть что-то высокое и прекрасное в этом Похищении». — Имеется в виду опера Моцарта «Похищение из сераля».

Марианна… Филина… Миньона — героини романа Гете «Ученические годы Вильгельма Мейстера».

Петиметр (франц.) — франт, щеголь.

Мне неведомо, знавали ли вы славного раввина Исаака Бен Гаррафада… — К этой фразе есть примечание Гофмана: «Раввин Исаак Бен Гаррафад жил в конце двенадцатого столетия. См. Bartolocci, Biblioth. rabbinica. III, p. 888».

Фата-моргана — мираж.

…Вертеровой Лотте с ее бутербродами. — См. Гете, «Страдания юного Вертера», часть I, запись от 16 июня.

Примечания:

¹  Книга природы (лат.).

² Состав преступления (лат.).

³ Игра слов: Corpus — имеет также значение «тело» (лат.).

⁴ Плутоватый любезник (франц.).

⁵ Почему неразумные живые существа лучше пользуются разумом, нежели люди (лат.).

⁶ Речь в защиту мышей (лат.).

⁷ Остряк (франц.).

⁸ Книга в четвертку листа (лат.).

⁹ Здесь — последняя стадия (лат.).